Интервью по теме
«Воспоминания тыловиков.
Киселёва Лидия Степановна»
Интервьюер: старший научный сотрудник Чистопольского государственного историко-архитектурного и литературного музея-заповедника Ирина Мясникова.
Респондент: Киселёва Лидия Степановна (15 марта 1929 г.р.), уроженка д. Елганцы Кикнурского района Кировской области. Во время Великой Отечественной войны работала в колхозе на разных работах.
Дата проведения интервью: 19 ноября 2014 года.
Интервьюер: Лидия Степановна, каким Вам запомнилось Ваше военное детство?
Респондент: Когда началась война, мне было 12 лет. Я всё помню, всё до мелочей. Родилась я в Кировской области. Между Горьким и Кировом в середине селение. Жили мы там мало. Папа уезжал то в одно место, то в другое место. И я пока школу закончила, училась в семи школах за десять лет, всё переезжали. Обстоятельства так складывались.
Ну а тут уж война началась. Четыре класса я закончила в [19]41-м году. Деревня, бывшая Вятка. Похоже на марийское название. Там и русские, и марийцы живут.
Первый день о войне мы не знали, потому что у нас радио не было. И только когда уже повестки привезли мужчинам на войну, тогда объявили, что началась война. В тот день, когда началась война, мы были в гостях у маминых родителей. Был престольный праздник Пятидесятницы и гулянья молодёжи. Молодёжь гуляла, взрослые гуляли и ничего не знали.
Мама утром встала раньше, а папа ещё спал. Раньше летом спали в пологАх, чтобы мух не было, комаров. Она открыла, говорит: «Степан, началась война». Он быстро встал и говорит: «Ну всё, мы пропали». Почему? Потому что его забирали на финскую войну в [19]39-м году где-то в январе месяце. А она в феврале закончилась. И пока их забрали, пока везли до границы, война закончилась. А мужчины, которых забрали, они на границе стояли ещё полгода. И он только пришёл в августе домой. Было ещё тревожно, поэтому их домой не отпускали. Были и такие слухи уже о войне. Хотя говорили, что никто ничего не знает, слухи были о войне.
Мы жили в селе, в 50 километрах от нашей родины. Папа сказал: «Давай я увезу вас к отцу, в свою деревню, потому что будет война». Там ему дали позьмУ для постройки дома. Зиму он работал. Мама не работала у нас. Брат у меня был ещё маленький. И в апреле, я даже школу не закончила, мы приехали к деду. Купили дом старенький и хотели перевезти его на эту позьму. И 22 июня – война. И всё. И мы остались без дома, без денег, без хлеба, потому что мы же в колхозе не работали. За дом деньги отдали. Не все, конечно, часть осталась денег. Папу через месяц забрали. Мама ходила в село за 12 километров. Каждое воскресенье там был базар. Она покупала по полтора пуда муки и приносила домой. И так мы эту зиму пережили. И мы посадили много картошки и посеяли весной.
В деревню принесли сразу девять повесток. 23-го. Те, которые в армии не служили, их сразу забрали, первая партия – девять человек. Они были инвалидами и не служили в армии. В июле месяце – ещё повестки, ещё. И к концу августа уже не оставалось никого. Папу, кажется, забрали 3 августа. Он был с [190]8-го года. Три месяца он был в военном лагере, готовил молодёжь, лыжников. Он служил в лыжном батальоне. И когда немцы уже под Москву пришли, туда направили сибирские дивизии. И мой папа попал туда же в это время. 5 декабря привезли их под Москву. 12 декабря он уже погиб.
И.: – Вам похоронка пришла?
Р.: – Нам несколько похоронок приходило. Первая пришла – не указали время, когда погиб. В [19]41-м году родителям прислали, что ваш сын геройски погиб, похоронен в населённом пункте Борисоглебск. Это одна была похоронная. А вторая похоронная была в [19]42-м году где-то в мае месяце. И там было написано: «Убит 15 мая [19]42-го года».
И.: – Всё-таки он, значит, был жив?
Р.: – Ничего не жив! Ведь был мороз 40 градусов. Всех, кто погиб, не зарыли, под снегом они лежали до тёплых времен. Я так предполагаю. И вот его 15 мая похоронили и написали: «Погиб, похоронен 15 мая». Его фамилия была Криницын. Степан Николаевич.
И.: – Помните, как отца провожали на фронт?
Р.: – Помню, конечно, помню. Трёх человек из нашей деревни забрали на лошади. Я и моя тетя пошли провожать до села 12 километров, а мама поехала его провожать до железнодорожной станции 50 километров. Моему братишке было 4 года. Он у родственницы сидел. Он говорит: «Я только помню, как сидел у неё на руках и видел, как лошадь уходила». Но я-то помнила. Я его дважды провожала на войну. Но у меня слёз не было. Какое-то состояние было, может, не понимала что ли… Знала, что это плохо, но никак не думала, что он не вернётся. Невозможно было об этом думать. Думали, там чего-то–чего-то и вернётся. Все обещали: скоро закончится.
Другой мальчишка, сын председателя Петра Ильича, мне ровесник. Ой, как он плакал! Как он ревел! Просто душераздирающе. Лошадь уходит (плачет), он за неё цепляется, бежит, плачет. Это было невозможно. Его уже держали, никак не могут остановить. Это было очень тяжело.
Потом мы вернулись обратно, а жена Петра Ильича, Серёжи молодого жена и моя мама проводили их до железнодорожной станции.
И.: – Эти двое вернулись?
Р.: – Из них один только вернулся, молодой который, он был раненый. У нас деревня была домов 35, тридцать-то точно ушли. А было и по два, и по три из дому. А вернулось не более пяти–семи человек: папин брат раненый был, один пришёл больной… Остались старики, кому по 60 лет. Их мало было. Они очень помогали колхозу. Надо копна класть, надо стога метать. В нашей половине старика четыре или пять было. В общем, может, человек десять. И женщины, и дети.
Ведь тогда в колхозе всё делали вручную. Единственное, что помогало, – в районе был МТС – машинно-тракторная станция. Приезжал трактор и пахал поле, потому что лошадями очень трудно. И это поле засевали сами из лукошка. А боронили лошадьми. И мальчишка, который плакал, отца провожал, идёт ра-ано на конный двор, запрягает лошадь, ведёт на поле, там у него борона, запрягает в борону и ходит за ней. Когда началась война, сразу же в июле месяце нас всех подростков 11-12 летних, нас, ровесников, пять человек было, организовали в бригаду. Женщина с нами была одинокая семидесяти лет. И нам давали задания.
Мы пололи лён целых полтора месяца. После этого начался сенокос. Женщины косили, а мы помогали им ворошить на следующий день, а на третий день мы помогали сгребать сено. Потом это сено метали в стога: на стогу стоял мужчина, а женщины ему подавали вилами.
В колхозе была ферма крупного рогатого скота и кони были. Но хороших коней забрали на войну. Оставили негодных. Но всё равно эти кони нам помогали навоз возить, боронить.
Сенокос кончился – дальше нужно лён дёргать. Мы, девчонки, себе делали полосу в сто метров шагом. Лён же посеян бороздками. Берёшь-берёшь, грязь – о ногу, с корнем же выдёргиваешь. И ничего не боялись: царапины ли будут, попадёт ли чего под эти царапины. Босиком всё ходили. Землю отметёшь и – в снопик. Сделаешь десять снопиков, восемь поставишь вот так, сверху два снопика – закрыть.
И.: – Высокий лён?
Р.: – Был долгунец. Лён бывает сорт кудряш, а есть сорт долгунец, высокий, сантиметров 70, наверно. Мы считали, сколько соток. Я пятьдесят соток брала. И те девчонки тоже не меньше.
И.: – Вам платили за работу?
Р.: – Нет. Ставили галочки. А платить-то нечем.
Дальше женщины пожали зерновые вручную серпами, делали бабки: ставятся девять снопов как шалаш, а сверху один распрямляется и покрывает. Мальчишка один запрягал лошадь, девчонки снопы ему подавали на рыдван. Потом всё это бастригом притягивается, чтобы не развалилось. Он везёт эти снопы, чтобы сложить их в копну. Копны делают для того, чтобы сохранить зерно. Если его оставить на поле, оно засохнет и вывалится. А когда складывают в копну, оно не высыхает и вываливается. А меня дед брал подкидывать снопики. Мой дед, папин отец, клал копны, он умел, и стога метать умел, они же единолично жили. Мальчишка бросит мне сноп, я беру этот сноп и прямо деду бросаю под руки. И я так ловко бросала, что ему не надо было тянуть его ни туда, ни сюда. Он немножко прижмёт его и дальше на коленках ползёт. Я опять ему бросаю. И так – кругом-кругом-кругом. Следующий ряд так же складывается и так постепенно до вершины. Это рожь.
Потом, ещё до зимы, эти копны раскрывались, привозились на ладонь, где молотили зерно. Ток по-другому. Это место ровное, земля. Раньше ведь не было машин, которые зерно молотили. Зерно выбивали из снопа цепью. А во время войны на току уже была молотилка. Электричества не было. За ладонью сделали огромное дерево, оно крутится вокруг чего-то. Впрягали две лошади. А мальчишки лет по семь–по восемь гоняли этих лошадей. Само бревно крутится и даёт движение молотилке. Так отмолотят, зерно на веялке отвеют, а потом складывали в мешки, складывали на телегу и везли в амбары. Ещё от единоличного хозяйства у каждого хозяина были амбары, в которых хранили зерно. Его насыпали сверху, высоко-высоко, можно много насыпать. А чтобы его достать, делали отверстие снизу и большим совком доставали. И так до самого конца можно это зерно брать. Так вот придумано.
Зимой это зерно увозили на лошадях на железнодорожную станцию государству. От села до железнодорожной станции 50 километров. За семь километров был склад, туда возили семена. А обратно весной, когда ещё снег не растаял, женщины ходили за этими семенами пешком семь километров, а оттуда – полтора пуда зерна. И так каждый день, пока всё зерно не принесут на посевную. Вот такой был труд.
Этим летом мы вручную отколачивали лён. Потом его мы все, и взрослые, и дети, сушили на сушилке ночью старики, которые знали. Потом опять же – веялка. Отходы скоту давали. Сами мы съели первый год два пуда плевел. Горечь страшная. Эти плевелы собирали, раздавали на каждый дом, подсушивали и возили на мельницу. Получалась мука. Мама хотела корове давать. А травы сушёной мало было, муки мало тоже, и мы первую зиму эти два пуда съели. Лепёшки пекли. Да ещё мы с первого же года летом заготовляли травяную муку. Это – лебеда, кИслинка (щавель), липовый лист. У нас липы много было. Сначала обдирали, а потом липы срезали и обдирали и сушили. Я сама рубила топориком. И пОлок большой. Сколько нарубишь, мама потом забирает. Печка подтапливается когда, на протвене всё это сует в печку. Там оно подсыхает, а потом на печке ещё оно лежит. Высохшую траву возили на водяную мельницу. Мама пригоршню травы и пригоршню муки смешивала, воды наливала, соли и делала лепёшки и на протвенях – в печку. Откусишь эту лепёшку – трава вся разварится как мука, проглотить невозможно. Без картошки, без молока невозможно проглотить. А чем-то надо ведь набивать желудок-то.
И.: – Ваша семья держала корову?
Р.: – Да, корова была. Но корову-то надо было ведь кормить. У нас луга были небольшие напротив нашего огорода. Давали определённую площадь косить. Около леса были места непропаханные, там давали косить. И давали ещё солому. Конечно, корова с трудом–с трудом доживала до следующего лета. Летом в лесу паслись.
Картошки накапывали очень много. Каждый год.
Да, не закончила. Что мы ещё делали? А осенью копали картошку колхозную. Лошадью. А мы собирали. А картошку хранили где? Каждый дом заставляли эту картошку в погребе хранить.
И.: – А своё хозяйство было у вас?
Р.: – А своё хозяйство было 50 соток огорода. Только этим мы и жили. 25 соток засевали ячменём. Он не такой прихотливый. Земля не очень хорошая, суглинистая была, не чернозём. Урожаи были не очень, но всё равно. И соток 20 картошкой засаживали. Остальное – овощи: турнепс, брюква, свёкла, морковь, капуста, огурцы.
И.: – А помидоры не выращивали?
Р.: – Выращивать их трудно, и мы и не знали о них. Капусту солили в кадки, замораживали, потом оттаивали. Брюква у нас называлась голландка. А в Пермской области называют её кАледа. Она слаще, чем турнепс. Можно и сырую есть. А турнепс можно ещё с солью покушать. Когда лён дёргали, мы с собой брали турнепс, брюкву. Сядем – поедим и дальше продолжаем. И ещё мама моя садила тыкву. Тыквы много нарастало. Это всё была большая помощь.
И.: – Каникулы у вас были?
Р.: – Этот год я не училась. Нам, подросткам, разрешили копать картошку дома. Я копала две недели. Вилами. Поскольку у меня математический склад ума от природы, я всё считала, сколько ведер я накопала. Каждый день я по четыре мешка накапывала по четыре ведра. Получалось двадцать ведер (?). За две недели – я посчитала – я накопала три тонны двести пятьдесят килограмм. У нас дома своего не было. Огород был, а дома не было, целый квартал надо было идти. Мама приходила с работы часов в девять летом. Она идёт ко мне, берём два мешка. Она берёт три ведра, я беру два ведра, и мы несём в подпол к деду, мы у деда жили. И так две недели мы с ней таскали. Часов в одиннадцать ложимся спать.
Я хотела, конечно, учиться, но школа у нас была за двенадцать километров. Четырёхлетка была – четыре километра. Дед сказал: «Не пойдёшь!» Я и плакала, но он не отпустил: надо было жить на квартире, носить туда продукты. Правильно дед поступил, что не пустил. Зимой мороз стоял сорок градусов месяца два, наверно: весь декабрь и январь. И под Москвой тоже были морозы. Наши солдаты были в полушубках. Полушубки были привезены из Монголии. Мы тогда дружили с Монголией. На ногах тоже что-то тёплое должно быть.
Нам зимой давали задание: каждой семье связать по семь пар носков. У нас была овцеферма. Нам давали нерасчёсанную шерсть, потом надо сделать кУжель. Мама пряла эту колхозную шерсть. Она мне показала, как вязать, и я научилась. Пятку она сама вязала и вершила. И так мы с ней семь пар носков связали.
Потом нам давали задание на каждую семью сушить картошку. Её нужно было сварить в печке неочищенную, не до разваривания. Потом она остывала, кожуру нужно было отделить, нарезать дольками круглыми и на протвень и в печку. Потом собирали посылки и сушёную картошку отправляли на фронт. Кроме того сушили ещё лук.
И.: – Были ли в вашей деревне эвакуированные?
Р.: – Эвакуированные были уже в [19]41-м году. В основном они жили в селе за 12 километров и близлежащих деревнях. А к нам (в нашей деревне было 35 домов) привезли только одну семью из трёх человек: мама, бабушка и дочка 12 лет. Они жили в Великих Луках. Им отгородили комнату в одном доме, в обеих комнатах (через сени) были печки. Так она печку топить не умела, ей бабушка, у которой они жили, топила печку. Им давали определённое количество муки, молоко с фермы, мясо, картошки колхозной – сколько хочешь. В общем, они голодными не были. Девочка не училась, пропустила год или два: у нас же школы не было. Им очень нравилось у нас, потому что всё-таки они не голодные, и ей помогала хозяйка. Эта женщина работала бухгалтером считать эти «палочки».
А весной в мае женщин и детей отправили чистить лес с пилами, с топорами. Недавно я приносила справку о том, что проработала 15 месяцев в тылу. «А! [19]41-й год! Что вы там могли делать?» Мне было очень обидно… Ну что мы могли делать? Механизации никакой не было, всё вручную самим нам приходилось делать. Я шла из лесу, и мне почтальон вручила похоронну от отца вторую. Леса там у нас очень большие, только чтобы пересечь – два километра, а в длину не знаю сколько. С другой стороны пересечь – четыре километра лес. Туда уже другая деревня гоняла скот, а мы гоняли в эту сторону. До самого леса был загорожен прогон, чтобы скот не портил поля. Скот может ногу сломать об упавшие деревья. Нас посылали распилить эти деревья на метровки. Мы распиливали, выносили на дорогу, потом эти дрова как делили, я уже не помню. Лесник давал определённое место в лесу на дрова. Не просто так: пойду и спилю. Как берегли лес! Лесник посмотрит: старое дерево и зарубит, отметку сделает, зарубку. И вот один раз у мамы дрова кончились, и они с братишкой поехали в лес, привезти спиленные дрова. Дали ей быка. Они его запрягли, погрузили дрова на сани. Снег, бык голодный. Он лёг в этот снег, и всё, не встаёт! Его выпрягли, мама рассказывала, кое-как подняли, и он вытянул на дорогу. С километр пути до дома. Так в основном заготавливали весной, чтобы за лето высохли дрова. Весной ещё разбрасывали вилами навоз на поля. Мальчишка нас привозил на телеге, оставлял кучки, и мы, три девочки, разбрасывали. Потом приезжал трактор и запахивал.
Так я проработала до лета [19]42-го года.
У нас учёба начиналась с октября в сельской местности все четыре года. Потому что нужно работать, картошку копать.
И.: – Как известно, в это время были большие налоги.
Р.: – Каждый дом должен сдать государству в течении года 8 килограмм топлёного масла. Туда соли немножко, чтобы оно не портилось. Никто, конечно, не сопротивлялся, скорей-скорей, как бы накопить, как бы сдать, потому что корову всё время доить не будешь. Как делали масло? Ведь маслобойки не было. Мама наливает молоко в крынку глиняную, неп олную, и ставит в подпол. Стоит дня два или три и образуется густая сметана. Сметану снимает в отдельный горшок глиняный, а оставшуюся простоквашу мы съедали. Горшок со сметаной ставит в не очень горячую печку. Сметана стоит до вечера и покрывается коричневой корочкой. Получается топлёная сметана. Дальше она эту крынку снова несёт в подпол на день-два. Потом её нужно всбить. У нас была мутовка деревянная, ею сметану сбивали. Сначала протыкали, отливали пахту, мешали-мешали, и так сметана превращается в сливочное масло. Его ставили в печку, оно растапливалось: снизу отделяется белая жидкость, а сверху – сметана. Её осторожно сливают, а низ (паденье называется) съедали. Такого таполёного масла нужно было накопить 8 килограмм, а корову у нас мало давала молока, литров 7 в день. Тогда породистых коров не было. У некоторых по 10–12 литров давали. Может, кормить было нечем? А картошу мы всю съедали.
Потом мы научились из картошки делать хлеб. Мама выращенное зерно смелет на мельнице. Получалась мука. Часть зерна оставляли на посев. Брату мама даёт задание: сходи на речку, вымой два ведра картошки. Вот тебе крупная тёрка, всю картошку изотри. Онт говорит: я тру-тру, руки все в крови, сил уже не хватает, я часть картошки обратно унесу в подпол. Мама приходит с работы, тёртую картошку отжимает. Внизу оседает крахмал. Его промывают потом. И получается настоящий картофельный крахмал. С этим крахмалом мы делали кисель из молока. В картошку добавляли муку, соль, смешивали и делали круглые лепёшки. В печке они получались такие поджаристые и довольно-таки съедобные. Приспособились печь такой хлеб.
И.: – Лидия Степановна, Вас затемнение не коснулось?
Р.: – Нет, такого не было. Бомбили Горьковский автозавод, но мало до Горького долетало. А Горький от нас – 500 километров. Да у нас кругом леса, что на леса они будут сбрасывать. Мама говорит, нам трудно живётся, но мы не видим ни грохота ни пуль, мы спим спокойно, а как люди-то на войне, под бомбёжками... Мы-то чего должны жаловаться?
Налог, значит, такой: 8 килограмм масла, 40 килограмм мяса, 75 яиц и налог денежный, какая-то сумма, и облигации – займы. Маму заставляли подписывать на триста рублей. Мы получали за отца пенсию как за погибшего 56 рублей. Если целый год копить, получается 560 рублей. Мама никогда их не получала, она только расписывалась за эти деньги в счёт налога и займов. Если денег не хватало, продавала муку, мука всегда дорогая была. От себя отрывала.
И.: – Сахар у вас был? Сладости?
Р.: – Нет, не было. В [19]48 году я поступила в институт, и там, в Перми, появился сахар. Там снабжение было хорошее, военные заводы, первой категории снабжение.
И.: – Как вы доставали чернила?
Р.: – Из сажи делали и из свёклы. У папы оставались кое-какие испысанные листки. На этом я решала задачи... Тетрадей же не было. Были парты с полочкой под столешницей. И как-то я положила туда ручку пером сюда, полезла за ней... В пятом классе я училась, мама меня устроила на квартиру к своей двоюродной сестре, это за два километра от села: 12 километров до села, два к ним – 14. В воскресенье я иду 14 километров, несу себе продукты на неделю: три литра молока, что-то мама испечёт. Война ещё была. А обратно иду домой в субботу. В этой школе один пятый класс был полностью сформирован из эвакуированных детей, которые из детских домов приехали. А в нашем классе учились трое эвакуированных из Ленинграда (а те тоже из Ленинграда были): Миша Эссельсон, Роза Фруменс и Васильев Игорь. Всех я их помню. А своих одноклассников я мало помню. Ну, они выделялись, приезжие. А в шестой класс меня пригласила мамина сестра за 75 километров, в Горьковской области она жила, у неё своя квартира двухкомнатная, дочка только одна была. Она говорит, хоть будет получать карточку 400 грамм, да дочке 400 грамм, да ей 500 грамм хлеба. Я согласилась. У неё жила я четыре года: шестой, седьмой, восьмой и девятый классы. А в десятом классе я приехала домой и уже кончала ту школу, где училась в пятом классе. И в общей сложности у меня получилось семь школ. Я училась неплохо, поэтому мне не было страшно. Я привыкала очень быстро к ученикам, к учителям. До семи классов пятёрки были у меня всё.
После десятого класса мы поехали из класса трое туда: одна со мной вместе в медицинский, одна – в стоматологический. Тогда был отдельный институт стоматологический четырёхгодичный. А я после девятого класса поступала в Горький в зубоврачебную школу, она двухгодичная. Приехали мы с подружками, получили карточки, на карточки взяли хлеба. А там – пять человек на место. Это был [19]46-й год. Мы сдали по одному экзамену, мы бы всё равно не прошли. Надо искать квартиру. Нашли квартиру на чердаке. Две кроватки можно только поставить и печку надо ещё топить. За квартиру 140 рублей надо платить. А стипендия была 140 рублей. А на чего жить? Ну, в общем, мы покрутились-повертелись и без денег, без хлеба, без билета... Попросили одного проводника. Тогда ходил поезд товарный, пятьсотвесёлый назывался, от Горького до Кирова. Возил людей. Там ставили скамейки.
Там мы не стали поступать, и я пошла в десятый класс. Потом поехала сдавать экзамены, полтора человека на место. Я получила две “четвёрки”, две “тройки”. С “тройками” всех приняли, а кто “двойки” пролучил, тех отчислили. Домой я не поехала, потому что у меня не было денег. Пермь в 800 километрах от нас, далеко. Прошло десять дней и – объявление: с “тройками” стипендии не будет. А те, кто перед нами учились, они получали все шесть лет. Одну “тройку” можно было пересдать. Мне пришлось пересдать два раза за шесть лет. Мама мне по сто рублей ежемесячно высылала, когда не было стипендии. Стипендия была 170 рублей. Я каждый день варила пшённую кашу. Хлеб был уже без карточек. Ещё мама мне прислала посылку с крахмалом и масла топлёного немножечко. Другого меню у меня не было.
После окончания учёбы нас стали распределять. “Куда вы хотите?” Я хотела в Челябинскую область. “А мы перед Вами только отдали Маше Поповой”. “После 5 курса Вы изъявили желание остаться в Пермской области”. Я сижу молчу, что-то мне не хочется. Сзади меня сидит женщина, человек двадцать пришли брать к себе на распределение. Говорит: “В Чистополь поедете?” “А где он находится?” “В Татарии”. Я, не задумываясь: “Поеду”. Я выучилась на инфекциониста. Мне сказали, что я буду работать не инфекционистом, а терапевтом от Камаздравотдела, обслуживать водников.
…Когда я узнала о том, что началась война, я подумала: «Моё детство кончилось». Надо вставать на ноги, как говорится, и помогать матери. Я была старшая. За ту зиму, когда я вязала, я научилась ещё пилить дрова самостоятельно одна большой пилой.
И.: – Двуручной? Разве это возможно?
Р.: – Тонкие дровишки на козле. Я как-то приспособилась, она у меня не прыгала. Я научилась колоть дрова. А дед не разрешал, он боялся, что я ногу порублю. Я беру тюлечку, беру топор и вожу в хлев пустой, чтобы стук не был слышан, и начинаю там колоть. И когда мы стали отдельно жить, я первый год наколола маме на всю зиму.
