День Победы в моей памяти
Дети войны – это теперь почти расхожая фраза, особенно когда речь идёт о предполагаемых денежных компенсациях за те суровые, сложные и трагические годы, которые пережила наша страна под названием СССР.
Я тоже «дитя войны», родилась в феврале 1943 года. Однако, мне кажется оценить ущерб, нанесенный детям войны, очень трудно. И лично я не знаю, стоит ли – мы уже давно слишком взрослые. А вот вспомнить с благодарностью тех, кто ради нас совершал самоотверженные поступки, иногда сродни подвигу, мы должны обязательно. У каждого из нас, детей войны, наверняка есть свой радостный момент тогдашней жизни, который запомнился навсегда. Я не исключение. Но обо всём по порядку. Сразу оговорюсь, детские воспоминания – это почти всегда некий сплав личных ощущений ребенка и рассказов взрослых о том или ином событии. То, о чём я расскажу, будет таким же, но с добавлением более позднего осмысления того далекого прошлого.
Во время войны моя семья оказалась в селе Красноармейское, расположенное возле железнодорожной станции Траки, в Чувашии. Это название я прочла сама, когда мы уже уезжали оттуда. Мне было 5 лет, и я только-только научилась читать. Гораздо позже, в воспоминаниях писателя Константина Паустовского я прочла, что это название он воспринял, как что-то очень мрачное, пугающее. Ничего подобного я, разумеется, не испытывала. В то время в Красноармейском было довольно много эвакуированных семей и одиночек из Москвы, Ленинграда и других городов, названия которых я не помню. С Москвой был связан мой отец (он там жил и учился до войны), а из Ленинграда была моя няня Юля, потерявшая свою семью в начале войны. Не знаю, сколько ей было лет, и кто она была по профессии. Среди многих других, оказавшихся в этом селе, были актёры, музыканты, врачи, учителя, библиотекари и даже зубные техники, один из которых жил в нашем доме. Благодаря его сыну, я впервые в жизни увидела зубные коронки («фиксы») золотого и серебряного цвета. Видимо он, тайком от отца, выносил их на улицу и хвастался перед детьми, а иногда менял на что-нибудь. Ещё я хорошо помню портного, который шил пальто и костюм для моей мамы. Мне он казался глубоким, но очень добрым стариком, так как всегда вручал мне красивые лоскутки разных, на ощупь, тканей. Я потом узнала, что он был еврей, как и многие другие эвакуированные. Все дети знали, что евреев немцы убивают первыми, и нам было их очень жалко. Взрослые нас успокаивали, уверяя, что немцы к нам ни за что не доберутся.
Во время войны в крупные города эвакуировали заводы, научные учреждения и другие нужные оборонные предприятия. Оставшуюся «мелкую сошку» селили по маленьким городам, поселкам и даже деревням.
Мой отец в это время работал собкором республиканской газеты «Знамя коммунизма», которая издавалась на 2-х языках: русском и чувашском. Папа часто уезжал в командировки. Писал и печатал статьи, эссе и фельетоны в разных изданиях под псевдонимом Шатун (это тогда было обычным явлением). Друзья часто называли его Шатуш, заменяя «н» на «ш», т.е. на 1-ю букву его фамилии Шадин. Сам он в минуты хорошего настроения, воодушевленно декламировал: Шадин-Алладин и что-то ещё в стихотворном ритме.
По семейному преданию мой отец имел очень интересную родословную, чуть ли не связанную с тюркским каганатом. Шад – это титул то ли наместника кагана, то ли его помощника, отвечающего за конное войско или коней. Говоря современным языком, это титул главного конюха правителя. Проверить трудно – «ярлыков» и документов нет. Правда, моя мама рассказывала мне свои впечатления о множестве, впервые в жизни увиденных ею, кожаных кнутах разной величины и цвета, висевших в сарае каких-то папиных родственников, слывших богатыми до революции. Уже при советской власти у них был найден некий кувшин с золотом, где-то закопанный.
Родословная моей мамы, Соловьёвой Валентины Дмитриевны (в браке она сохранила свою фамилию), проще и в чем-то типична для довоенного времени. Её отец (мой дедушка) в 1938 годы был сослан в лагерь на Колыме, и в семью он вернулся лишь в 1948 году. На момент ареста дедушка служил народным судьёй в городе Канаше, а до этого работал помощником прокурора в городе Алатыре. В Красноармейском мама, закончившая учительский институт, работала завучем начальных классов. Я ходила в детский сад – ясли (были тогда такие). Именно в этом детском саду я и встретила день окончания войны.
Некоторые детали этого дня запомнились и навсегда врезались в мою память. Вероятно, поначалу это был обычный для детей день. После завтрака и всяких процедур мы, все наголо остриженные, оказались в комнате для игр и пения. Из неё был выход на веранду, где мы обычно сидели на скамеечках, а перед выходом, с разными мучениями, надевали свою обувь. В игральной комнате, мы могли сидеть на полу, в носочках или чулках. Чулки пристёгивались к лифчику с помощью широкой резинки с петельками и пуговичек. Пуговичек было две: одна на лифчике, другая на чулке. В наших «умелых» ручках они частенько открывались и превращались в колёсики, которые можно было катать по полу, пока взрослые не заметят. Пол был жёлто-белого цвета, с мелким канавками, по которым мы водили своими пальчиками, во что-то играя. На самом деле, это были глубокие ходы жуков-короедов, оставшиеся даже после обработки дерева. В комнате стоял двустворчатый, застекленный шкаф, запирающийся на ключ. На полках, за стеклом, что-то всегда находилось. Я же помню только большую и красивую куклу, которая, казалось, всегда смотрела на нас. С этой куклой могли играть только те, кто очень-очень хорошо себя вёл, слушался воспитательницу, не обижал других. Полный перечень правил я не помню.
Мне эта кукла никогда не доставалась. Не могу вспомнить, как долго должно было длиться «послушание», чтобы в качестве награды получить эту куклу в руки. Помню случай, когда её получил мальчик, но вскоре он очень громко заревел. Выяснилось, что кто-то исподтишка начал его щипать…
Вернусь к началу того дня. Воспитательница вошла в комнату, за её спиной маячили нянечки. И я вдруг увидела в её руках листок отрывного календаря. У нас дома был такой календарь, и листочки в нём отрывали папа или мама. Однажды мне тоже позволили это сделать. У меня (хорошо помню!) ничего не получилось, листочек порвался, не дойдя до линии отрыва. Воспитательница помахала листочками и громко произнесла:
- Дети, запомните этот день. Война кончилась, мы победили! Мы не раз слышали слово война, знали, что война – это когда кто-то бьёт и даже убивает кого-то. Знали, что кто-то должен победить. Из детских уст тогда часто звучало: «я тебя победю!»
Воспитательница попросила нас встать в круг, подошла к шкафу, достала из неё куклу и протянула её тому, кто стоял к ней ближе. Она сказала, что всем можно подержать в руках куклу, и передавать её другому по кругу. Время для меня замедлилось, я ревниво смотрела, как другие дети держат куклу в руках, разглядывают её или прижимают к себе и только потом передают стоящему рядом.
И вот, наконец, кукла в моих руках. Я стиснула её, прижав к своей груди, она казалась мне живой, вероятно, сердце моё так стучало... Потом посмотрела в её глаза и нехотя передала её дальше по кругу. Позже помню, мы пили что-то горячее и вкусное, кажется, что-то ели. Спустя какое-то время мы барахтались и валялись на полу, и никто нас за это не ругал.
Вот такой у нас, в детском саду, был День Победы 9 мая 1945 года.
P.S. Далее в моей детской жизни было два очень неприятных для меня случая с куклами. Примерно в 4 года я унесла домой другую, уже маленькую куклу из этого же детского сада. Хорошо помню, как я несу её в руке, спрятав эту руку за спину. Двигаюсь немного бочком, потому что другую руку держит мама. Не догадываюсь, что взрослые всё видят и даже понимают. На следующий день куклу я приношу назад, у воспитательницы и заведующей прошу прощения и от стыда и обиды безудержно плачу. Накануне дома был суровый разбор моего поведения. Проходит время, папа возвращается из очередной командировки, и из внутреннего бокового кармана двубортного широкого пальто (такие тогда носили) он, как фокусник, достает восхитительную куклу с настоящими, как мне кажется, волосами (на самом деле они льняные). Я очень радуюсь, у куклы красивые голубые глаза, но волосы её не дают мне покоя. Проходят дни, а мне хочется понять, как они растут. Кончается это всё тем, что однажды в моих руках остается волосяной скальп куклы, похожий на шапочку. Я с ужасом запихиваю куклу со «скальпом» под диван. Какое-то время живу под страхом разоблачения. Совершенно не помню, как и когда всё обнаружилось. Но к куклам я охладела абсолютно. В 5 лет я научилась читать, и книги заменили мне почти все игрушки. Своей дочери я не покупала кукол, однако задолго до школы ей родственники подарили большую немецкую куклу, которая произносила «ма-ма», закрывала глаза и переступала ногами. Так что дочь была не в обиде, а свою «страшную» историю с куклами я ей всё-таки рассказала, но гораздо позже.
P.P.S.
В Национальном музее (бывший ГОМ РТ) я работала с января 1987 г., сначала научным сотрудником Планетария, который под названием Музей религии и атеизма с планетарием (МРиАсП) входил в состав Государственного Объединенного Музея. По специальности я астроном, закончила физфак, отделение астрономии, КГУ. До прихода в музей работала в САО АН СССР (ст. Зеленчукская), в Лунно-планетарной лаборатории при кафедре астрономии КГУ (г. Казань), Астросовете АН СССР (г. Москва). С мая 1989 г. по март 1998 года была учёным секретарем ГОМ РТ. С 5-ого апреля 1998 года – пенсионер.
