Хлеб детства моего…
Я – рождения 1941-го… И мало что помню… В основном – зиму. Снежную. Суровую. Холодную… Моя сознательная жизнь началась в домике-избушке-насыпушке на Юго-Западной улице, недалеко от Кизического монастыря.
Мне рассказывали, что была у нас хорошая квартира в соцгороде. Папа работал на заводе им.Горбунова. Была у него «бронь». Но осенью 1942 года он ушел на фронт. В квартиру были подселены блокадники. Мама «сдала» квартиру (долго хранила эту справку), и купила домик с огородом, чтобы было чем нас троих кормить: брата, сестру и меня.
Просыпалась я рано (жаворонок), как говорила бабушка, с петухами. Мама вставала ещё раньше, вносила в комнату обледенелые дрова, и разжигала печку. Иногда дрова гореть не хотели, дымили, и мама сетовала: «Сырые дрова-то». Наконец, огонь побеждал эту сырость, льдинки высыхали и, весело потрескивая, полешки разгорались. Теперь можно было вставать. Мне одевали валенки, кофту, платок (крест-накрест впереди и узел сзади). Не одетыми были только лицо и ладошки. Но уже можно было сидеть у печки, на скамеечке. Гудела печка, оттаивали окна – льдинки, - начинался день.
Жилая была одна комната, которую топили. Другая стояла холодная. Через неё пробегали быстро, чтобы открыть – закрыть дверь за мамой, которая уходила – уезжала на «сорочку», так называемую.
Не знаю, что она там могла обменять – продать, но возвращалась, как мне казалось, очень поздно. То есть было темно за окнами. Зимой темнело рано, а я спать хотела тоже «с петухами». Сестра меня пробуждала, развлекала, как могла, что-нибудь рассказывала, но у меня всё равно слипались глаза… И вот, наконец-то, стук в окно и мамин голос, сестра бежит через темную комнату и холодные сени, открывает…
И чтобы там ни было: ужин, чай, опять топится печка, меня уже всё это не очень интересует. Я уже могу спать спокойно, так как мама пришла. Потом, сквозь сон, слышу, как мама меня раздевает, что-то говорит, но всё, сплю.
Помню, что мы с сестрой долго просили – выпрашивали, чтобы нам купили карандаши цветные «Спартак» по-моему, назывались. Но они стоили дорого по тем временам: 1 рубль 20 копеек. И мама долго не покупала. А мы, так как часто болели, холодно, - мы рисовали, и очень хотели цветные карандаши. Потом узнали, что бывает и белый карандаш. Много позднее, когда папа вернулся с фронта, и привез коробочку из 12-ти цветных карандашей – заграничных. Там был и болотный, и сиреневый, синий и голубой, малиновый и пр. Но особенно нам понравился белый. Он был нам просто необходим, чтобы рисовать снег. Когда просто оставляешь сугроб или снежную бабу неокрашенными, то бумага-то была не чисто белая, а сероватая, желтоватая или оберточная – коричневая… Словом, белый был необходим. И радости нашей не было границ… Буквы я узнала рано, и писала первые слова на полях газеты «Правда». Другой бумаги тогда просто не было. Поля у газеты были узкие, но были и широкие: внизу и в середине, на развороте, где я выводила первые слова: «папа» и «мама», «Фая» и «Вадим».
Был период, когда не было электрического света. У нас горели «мигульки», так называемые. Это стаканчик металлический, куда наливается керосин, а наверху крышечка с фитильками. У одной было три фитиля, у другой один. Брат читал, занимался при свете этих мигулек… Углы комнаты тонули в полумраке, тени на потолке и занавесках…
У меня и сейчас какая-то тоска по такой избушке, синим сумеркам за окнами, по снежной зиме и гудящей печке, – по всему тому живому и уютному теплу от окружающих меня родных и близких людей…
Ещё помню Хлеб военных лет. Это моя совесть, которая пробудилась так рано, а виной всему – хлеб. Вернее, его недостача, его отсутствие. Хлеб выдавали по карточкам, и мама отоваривала их толи на неделю, толи на декаду. Не помню. Но вот принеся домой норму на нас, она делила хлеб на порции – кусочки, и говорила, чтобы мы сами оставили на обед и ужин. Клала на тарелочку. Я всегда просила, чтобы мне дали всё сразу, сейчас, что я не буду с супом, на обед ничего есть, что мне не надо будет. Мама уступала, брат молчал, сестра тоже. Я съедала свою порцию, несмотря на уговоры.
Наступало время обеда. Все садились за стол, и к великому моему стыду, мама отрезала мне от своей доли кусочек, брат тоже отрезал лепесточек, сестре мама не разрешала… Это повторялось изо дня в день, когда приносили хлеб. Мне было очень стыдно, я отказывалась, но ничего не могла с собой поделать… Мне было 3 года, сестре около 6-ти, брату 12 лет.
Много позже, когда кончились бесконечные очереди за хлебом и сахаром, когда хлеб лежал на хлебнице во время обеда, и можно было брать его, сколько хочешь, у меня под подушкой всегда лежал кусочек «про запас». Я даже не помню, когда эта привычка перестала быть моей… Все школьные годы хлеб-сухарь под подушкой лежал, и я могла съесть его в любое время. Мама когда убирала постель, говорила: «Опять сухарь, крошки же, уберу?» Но я не разрешала.
Потом, когда огород будет давать урожай, появится у меня ещё «запас» – мешочек с морковкой и огурцами, которые можно есть в любое время.
Брат же, всю свою жизнь, до седых волос, протягивая руку к хлебнице за вторым куском, всегда спрашивал у мамы: «Можно?» В последние годы мама уже сердилась: «Ну, конечно, можно, что ты спрашиваешь!»
Привычка у него осталась на всю жизнь. И ещё. Он очень любил горбушки. Сестра – тоже. И горбушка-корочка доставалась им по очереди. Любили, потому, что корочку можно дольше жевать, она плотная, создается иллюзия сытости.
Вот такой он был, хлеб детства моего…
Мы никогда не рисовали войну. Только жизнь. Домики с желтыми окнами (свет). Из труб дымок всегда теплый. Снег, горки, снежная баба с метлой и морковкой вместо носа. И мы на санках с горки. С нашего двора ничто не заслоняло вид на Кремль. Всегда белая башня, зубчатая стена и облака над городом…
Но, как говорится, не хлебом единым жив человек. У мамы были сестры, следовательно, наши тёти и дяди. Они наше детство скрашивали, как могли: подарками, сказками, лаской, любовью. Меня часто забирала к себе пожить тётя Маня (Мария). Она меня очень баловала, я озорничала, вела себя раскованно. Научилась петь «На заборе птичка сидела» и плясать лезгинку. Иногда гостили у тёти вместе с сестрой. Тётя Маня читала нам сказки, мы просили «страшную» про Красную Шапочку. Она не сразу соглашалась, т.к. мы расстраивались, и на том месте, где волк проглатывает Красную Шапочку, дружно плакали. Позднее её дочери, наши двоюродные сестры, студентки, водили нас на ёлки, на Черное озеро. Это зимой. А летом там давали напрокат трёхколёсные велосипеды, и мы катались на них. Вот было радости – то.
Конкретно День Победы не помню. Но что-то менялось в нашей жизни. Видно, отменили карточки, начались очереди. Бабушка брала нас обеих, т.к. давали по количеству людей, и мы выстаивали по 3-4 часа за сахарным песком и за хлебом. Хлеб продавали быстрее, очередь двигалась веселее. И на входе – выходе всегда сидели нищие, инвалиды с серыми котомками, собирали кусочки. Мама говорила, что если будет довесок, – отдайте.
Помню первое мороженое на круглой картонке – розовый шарик, сладкий холодный снежок…
Папа вернулся зимой, по-моему, в феврале 1947 года (войска стояли в Австрии). Сестре был день рождения, и он привёз ей необыкновенную коробочку с шоколадными конфетами. Ни до, ни после, мы не видели ничего подобного. Она была вся в бумажных кружевах по периметру. На отдельных кружочках – листочках лежал фигурный тонкий шоколад. Ещё были щипчики, которыми надо было брать конфету.
Ещё папа привёз приёмник (наш-то был изъят в начале войны, и висела «тарелка»). Собрались все родные и до позднего вечера, ловили всякие разные радиостанции. Потом мы слушали передачи «Театр у микрофона», сказки Джани Родари и «Три толстяка». Спустя время, все приникали к приёмнику, когда писатель Смирнов рассказывал о героях Брестской крепости. С этого времени о пропавших перестали говорить как о предателях и изменниках Родины. День Победы ведь не отмечали так, как сейчас. Он не был выходным днём, до 20-летия со дня Победы. И когда я просила рассказать папу о войне, он отмахивался: Кому это теперь нужно! С наших улиц как-то исчезли калеки, на клюшках, и без ног на деревяшках с колёсиками… Много позднее мы узнали, куда их вывозили, чтоб ничто не омрачало жизни нашей…
От мамы я познакомилась со стихами Лермонтова. Иногда, закончив все хлопоты, мама брала в руки гитару, мы усаживались ближе к натопленной печке, и пела – рассказывала про царицу Тамару, которая была «прелестна, как ангел небесный», но «как демон – коварна и зла». Эта история завораживала своей таинственностью. Я не понимала, зачем она убивала одиноких путников.
Скоро папа даст мне в руки трёхструнную балалайку, предварительно показав как виртуозно можно на ней исполнять всё: от простейшей народной песни «Ах, вы сени, мои сени», до марша «Прощание славянки». Он – то играл в молодости в оркестре на скрипке. Кстати, мы храним её до сих пор. И вот поставив мои пальцы на струны, научил меня играть сначала самую простую русскую песню «Во поле берёзонька стояла»…
Между своими болезнями и пребыванием в госпитале, папа читал нам с сестрой по вечерам книгу «Два капитана». Переживаний было много: и за немого Саню, из-за гадкого Ромашки и пр. Добро и зло, пока по книгам узнавали… Скоро, очень скоро мы столкнёмся с ним в жизни: с ложью и завистью, с непорядочностью и подставой… Это будет уже в школе. А пока всё «впитывалось» один к одному, в идеале.
Сестра принесла книгу из школьной библиотеки про Павлика Морозова. Я ещё не училась, но читала всё подряд. И вот на том месте, где кулаки убивают Павлика, была картинка: у кулака в руке нож кривой, а Павлик, светлый мальчик, кричит своему брату: «Беги! Слёзы капали, одна упала на лицо кулака, и я начала стирать его, стёрла до дыры. Мне казалось, что теперь он не сможет завершить своё чёрное дело, конец будет другой… Конечно, был шум, я испортила книгу. Объясняться в библиотеку пошла мама.
Потом был «Александр Матросов», «Марина Раскова», «Девочка из города», про ленинградских беженцев… Война в нашем детстве шла рядом, она не уходила, война была во всём. В том, как мы одеты были. В школу пошли в платьицах, форм не было. Были бедные семьи. Им помогали книгами, тетрадями и даже одеждой. У меня не было пальто. На меня надевали пиджак брата и завязывали галстуком вместо пояса. Благо школа была рядом. Потом мама сама сшила нам пальтишки.
Детство… Несмотря на трудные годы, лишения материальные, родные и близкие сохранили нам его своей заботой, светом своей любви. Мы росли и знали, что мы нужны своим родителям, мы нужны школе, нас любили и жалели учителя. Они привили нам любовь к своей стране, к своей Родине. О нас заботилось государство. В школе нас регулярно осматривали врачи. Летом работала так называемая школьная «площадка» (дневного пребывания) с единственной целью: нас подкормить. Ведь в семьях, в основном, кормились с огородов, на которых, не разгибая спины, трудились наши матери. Ежегодно мы ездили в пионерские лагеря, где также продолжалось наше становление, воспитание. Да, мы выросли с девизом «Раньше думай о Родине, а потом о себе». Это так. Но многим и нынче не мешало бы сделать этот девиз основой своей жизни. Всё проходит, а нравственные ценности остаются.
Иногда мама говорила: «Если бы отец был жив…» Теперь и я думаю: если бы, ведь он ушёл так рано, я ещё не успела закончить школу, только пошла в 9-й класс… А у скольких девочек нашего класса отцов не было: пришли похоронки или пропали без вести. Если бы не было войны, какая могла бы быть жизнь! Поэтому и помним:
Если мы войну забудем,
Если мы войну забудем, -
Снова к нам придёт она.
А.А.Филатова
Анастасия Алексеевна Филатова работала на заводе «Электроприбор» с 1963 по 1994 гг., сначала редактором радио, а с 1972 года редактором заводской многотиражной газеты «За прогресс». Окончила историко-филологический факультет КГУ. Принципиальность, честность и порядочность отличали ее как личность, а также ее статьи и очерки в газете. А ещё она писала замечательные стихи. Ветеран завода.
