Дети войны… Какое многозначное понятие. Это и дети, оказавшиеся на оккупированной территории. Это и дети, оказавшиеся в партизанских отрядах. И дети, попавшие в детские дома. Отсюда и судьбы разные.
Мне повезло. Я принадлежу к тем, кто в годы лихолетья жил среди родных. И хотя было холодно и голодно, я была окружена любовью. И свое детство именую счастливым.
Страшные военные годы мы со старшим братом Максимом прожили с мамой и бабушкой. Эти две женщины сберегли нас и дали возможность выжить.
По рождению я москвичка. Родилась летом 1940 года, мой брат – на год раньше. Семья тогда жила в центре города на улице Кирова. Мама позднее вспоминала счастливые прогулки с нами на Чистопрудном бульваре. Хотя ощущение приближающейся войны и были тревожными, но молодость и мечта о долгой счастливой семейной жизни побеждали тревожные ожидания. Мама радовалась жизни.
В семейном альбоме хранится фотография, запечатлевшая маму в воскресный день кануна войны. В круглой белой шляпке, в белом вышитом платье молодая дама, как будто сошедшая с модного подиума в круг друзей. Счастливая улыбка на лице. В руках роскошные ромашки.
А на следующее утро жуткое слово «война» вошло в жизнь своей жесткой бескомпромиссностью. Когда начались бомбежки Москвы, нас эвакуировали в Казань. Самыми трудными были 41й и начало 42го года. Сложно было с едой, одеждой, работой.
В поисках работы мама зашла в одно из учреждений, располагавшихся на Кольце, и спросила о вакансии. Ранее в Москве она работала в Министерстве путей и сообщения, позднее – в Мосгорисполкоме в качестве стенографистки. Это была престижная и хорошо оплачиваемая работа, специалист в этой области, сейчас бы сказали «профи». В то время еще не было диктофонов, роль их выполняли стенографистки. Теперь эта профессия отмерла за ненадобностью.
Интеллигентный человек, к которому мама обратилась, оказался Петром Максимилиановичем Дульским. Она ему чем-то понравилась. И он осмелился порекомендовать мало ему знакомую даму в качестве технического секретаря. Так мама попала в сферу общения Дульского и на работу в Союз архитекторов, в Татпроект, в Управление по делам строительства и архитектуры. Вот такая была удачная встреча.
Долгие годы она проработала в бухгалтерии в этой сфере и на пенсию ушла из Татпроекта (название этой организации менялось, она и сейчас существует на улице Чехова). Дружба с П.М. Дульским и его дочерью продолжалась всю жизнь и оборвалась со смертью сначала П.М., а потом и Людмилы Петровны.
Благодаря Дульскому мама сразу вошла в круг казанской интеллигенции. Инженеры, архитекторы, художники постоянно общались, так что в плане интеллектуального общения мама оказалась в «своей» среде.
Детские воспоминания тесно связаны с маминой работой, с ее коллегами. Мы жили на улице Академической (ныне Вишневского). Зарплата у мамы была небольшая и, чтобы содержать двоих детей и маму (мою бабушку), ей приходилось много работать, брать машинописные работы. Своей пишущей машинки не было, разрешали печатать на «казенной», для чего приходилось оставаться по вечерам.
Мама забирала меня после работы из яслей (недалеко от нынешнего Дома - музея В.И.Ленина) и приводила в Кремль, где располагалось ее учреждение. Пока мама печатала, я играла, иногда спала на кожаном диване в кабинете начальника или меня развлекали «вечерние дамы» (так я их называла про себя), которые, как и мама, подрабатывали по вечерам.
Мне нравилось ходить по большим комнатам с высокими потолками и огромными окнами, где стояло множество столов с чертежными досками и рейсшинами. Мне разрешалось брать старые чертежи и карандаши, бегать по коридору, сильно топая ногами, чтобы эхо бежало за мной.
Каждый раз ждала появления тети Нюры - истопника. Как волшебник она неожиданно появлялась из темного коридора. Жила она в консисторском подвале, вечером приходила и топила печи во всех комнатах, а я на цыпочках мелкими шажками семенила с таинственным видом за ней от входной двери до печки и обратно. Процедура топки печей была многоступенчатой и длилась довольно долго. Сначала тетя Нюра колола (щипала) ножичком лучину, потом закладывала дрова в печь и поджигала ее. Меня интересовал процесс возгорания: сначала робкий огонек бежал от спички к лучине – та загоралась, потом огонь перебирался на полено. Особенно быстро, весело и ярко разгоралось березовое полено. Огонек перебирался по коре, которая загибалась и потрескивала, источая характерный запах березы. Если полено было сырым, то появлялись и шипели капли и огонь ослабевал, отступал, но потом вновь разгорался. Тетя Нюра прикрывала дверцу и переходила к следующей печи, я за ней, и процесс повторялся. Когда все печи были затоплены, тетя Нюра таскала новую партию дров и складывала их подальше от печи, чтобы за ночь подсохли и были способны не чадить и дымить, а весело гореть.
Вечером хотелось есть, и я получала свой кусочек хлеба, а «вечерние дамы» согревали в печи кружки с водой и согревались лишь кипятком.
Иногда, правда, это бывало редко, уставшие женщины вспоминали довоенное время, а Нина Витольдовна Чарнецкая, которая производила на меня впечатление своей экзальтированностью, подходила к фортепьяно, стоявшем в самой большой комнате, поднимала крышку и … звучала музыка. Чаще – бравурная, реже – тихая, минорная и Н.В. что-то пела. Я не помню мелодии, не помню слов, но передо мной яркая картина: сполохи огня в печке, тусклая лампочка под потолком и поющая тетя Нина…
Работу женщины заканчивали поздно и уходили все вместе. Меня будили и выволакивали на улицу, где было темно и холодно. Мне не хотелось идти. И хотя я была тепло одета, а сверху еще и обвязана платком, первые минуты меня всегда неприятно била дрожь. Женщины дергали меня, подталкивали, и я медленно вписывалась в их процессию, волоча свои ножки. И каждый раз нас обдувал ветер, мне хотелось закрыть глаза и подогнуть под себя ноги. Женщины, поворачиваясь спиной к ветру, и при хорошем настроении напевали: «Ветер – ветрило, не дуй нам в рыло, а дуй нам в зад, буду я рад». Пишу об этом - и вновь озноб между лопаток! Оказывается, все вспоминается, даже ощущения, а не только события! Уже будучи взрослой, и проводя экскурсии по Кремлю (а там всегда ветер!), я вспоминала этих «вечерних дам», их доброту и теплоту, и эту их простодушную песенку.
Был и другой вариант возвращений, если мама задерживалась ненадолго. Выходя из Кремля, мы шли к входной двери Госмузея и мама читала размещенные на ней сведения о продвижении на фронтах войны, где воевали ее три брата, один из которых погиб под Сталинградом.
Иногда по каким-то поручениям мы с мамой заходила в здание Госмузея, но почему-то только на второй этаж в Картинную галерею. Мне нравилось сидеть на музейной лестнице рядом со львами. Знать бы тогда, что буду работать в Госмузее!
Поскольку мама много времени проводила на работе, нами занималась бабушка. Без мамы дома было иногда грустно и, чтобы не реветь, я открывала шкаф, где висели мамины вещи, и нюхала их – так славно пахло мамой!
Мне же 75! Попросили вспомнить о военном детстве! В моем возрасте уже пора впадать в детство, вот и впадаю, погружаюсь в воспоминания.
Пирог с керосином. Это было ближе к концу войны. Мамины коллеги решили отметить какой-то праздничный день у нас дома. По традиции готовился тазик винегрета. Бабушка пекла пироги, благо у нее всегда были припасы всяческих овощей в погребе, она умела их выращивать в большом количестве.
Помню большой румяный пирог с морковью, он был уже готов и его вынули из печки. «Какой божественный запах!» - сказала Нина Витольдовна и поставила пирог в кухне на стол, прикрыла салфеткой, чтобы «отдохнул и отпыхнул». В большой комнате на стол уже выставлялась посуда, гости рассаживались. Внесли пирог! Но к «божественному» запаху разрезанного пирога примешался еще и запах керосина. Когда начали есть, поняли, что в него попала капля керосина от керосиновой лампы, висевшей над кухонным столом. Убедившись в том, что пирог с морковью и каплей керосина – это то же, что бочка меда с ложкой дегтя, пирог все же съели, но дружно отрезюмировали: «На зло врагу!».
В детстве любая еда казалась вкусной. Помню, мне нравились котлеты из картофельной кожуры на рыбьем жире и еще какая-то «завариха». Уже во взрослом возрасте я вспомнила про нее и попросила маму приготовить мне эту «завариху». Мама обняла меня, заплакала и сказала: «Я хочу, чтобы в твоей жизни никогда не повторялась эта «завариха!». Объяснила, что в самое голодное время они с бабушкой обманывали нас «вкусным» названием. Фактически, это были остатки муки, которые варили в воде и ели это месиво за неимением ничего другого. Видимо, не случайно, у моего поколения уже генетическая потребность прежде всего накормить пришедшего в дом человека.
Несмотря на бесконечную занятость, мама все же ухитрялась радовать нас своим общением. Мы вместе рисовали трех веселых поросят и волка и раскрашивали их для новогодней елки, делали из бумаги цепи, развешивали свечи. Помню, видимо по Лендлизу, получила и положила под елку американские игрушки: деревянный зеленый танк для Макса и для меня кукла с проволочными волосами.
Ночью, пока мы спали, мама вешала на елку несколько пряников и конфет, одному Богу было известно, где она их доставала. Утром, проснувшись, мы с Максом неслись к елке за подарками. Двенадцать дней стояла елка, и каждое утро под елкой появлялись подарки. Эта традиция, заведенная моими бабушкой и мамой, жива и поныне и касается даже взрослых людей. И мне – уже старушке – приятно получать новогодние подарки от дочки и внучки. Этот ритуал, когда открывается новогодняя коробка или пакет, для меня - как привет из моего детства.
С раннего детства мама водила нас на новогодние праздники на площади Свободы, а летом на выставки работ художников, архитектурных проектов в павильоне парка Горького. Вспоминаются выставки около Сельхозинститута (сейчас там сквер с памятником Л.Н. Толстому). В парке мы слушали на открытой эстраде выступления артистов или духовой оркестр в беседке. У мамы на работе также устраивались несколько раз в году праздничные концерты силами самих сотрудников. Были свои исполнители: вокалисты, инструменталисты. Помню дивный голос чертежницы по имени Тамара. Ей аккомпанировал инженер Борис Николаевич Плотников. Чудесно играл на скрипке Игорь Владимирович Дерстуганов. Это были волшебные концерты моего детства, когда обычные люди превращались в артистов.
Первый для меня театральный оперный спектакль прошел в старом оперном театре на улице Горького (там сейчас театр имени Тинчурина). Мама завела меня за кулисы и показала работы своего знакомого, театрального художника Сперанского (если мне не изменяет память).
В то время в Казани не было активной концертной деятельности. Концерты гастролеров проходили в Доме офицеров и в Клубе Менжинского. Я обычно сидела у мамы на коленках.
Люблю и сейчас бывать на концертах.
Вспоминаю рассказы мамы об исполнителях и произведения, что она особенно любила, иногда напевала их. Слова многих романсов помню с детства с ее исполнения.
Когда говорят о детях войны, вспоминают голодное время. Я его просто не помню, видимо мне хватало еды. А вот брат мой Макс сильно страдал. Я помню, что он часто плакал от голода и все время просил: «Мама, (х)леба, дай (х)леба!». Мама говорила, что с осени 42го года с едой стало легче, потому что моя бабушка возделывала огород и выращивала картошку, морковь, свеклу, помидоры, огурцы, репу.
Огород наш был на Казанке и примыкал к памятнику Павшим, что стоял на правом берегу реки, а теперь оказался на воде. На нашем участке стоял танк. Мы с братом лазили в него, иногда спускались в подземелье памятника. За что нас бабушка ругала и наказывала. Возделывание огорода – это великий и тяжкий бабушкин труд. Она ходила на огород пешком с двумя малышами от Академической (ныне Вишневского) через Коровий мост, что находился за Суворовским училищем, с тяжелой сумкой. А еще надо было работать на огороде, а потом эта длинная обратная дорога домой! Сейчас это даже невозможно представить! Но это невозможное было в ее жизни!
Эти две женщины, моя мама – Бердникова Вера Ивановна и бабушка - Бердникова Серафима Александровна, урожденная Моишева, испытали много горя, непереносимых трудностей, но сохранили свое достоинство, защитили и уберегли нас от невзгод. Вопреки всему они сделали мое детство теплым, счастливым и радостным.
В заключение процитирую мамину подругу Веру Антоновну Арнольди: «Это святые люди!». Да, это святые люди!
