Вчера нашими войсками после многодневных ожесточенных боев оставлен Киев. Сдан седой дедуган Киев. Кровью обливается сердце. Неужели в Киев, на его древние улицы, видевшие великих мужей Украины, ступили ноги немцев? Через Золотые ворота Богдана вливаются полчища гуннов. Вероятно, взорваны и днепровская военная флотилия, и красавец мост, и арсенал. Киев в руках немцев! После двадцати лет советской власти, после крови Щорса, Боженко и миллионов свободных украинцев. Тяжело! Не верится! Сердце закипает горечью и злобой.
Вчера я видел Костикова и Третьякова. Их приветствовал красноречивый актер с лицом ужасным, как кошмар. Им читала рассказ Горького о матери актриса Бирман, им играл Яков Флиер, им играл на аккордеоне Гринвальд. Их слушали два человека, красивых и благородных, с крепкими мускулами и светлыми головами – Костиков и Третьяков. Они сказали по нескольку слов, но это были слова мужчин, оторванных от ручек пулеметов при приближении психической атаки. Третьяков говорил о ликвидации «выпадов». Выпады! Его мучает то, что чувствуется нами. Выпады материалов, полуфабрикатов, нужных ему как директору самолетного завода.
Сдача Криворожья, Запорожья, Днепропетровска, Кременчуга и т. п.-это выпад заводов - смежников. Это подрубание корней у куста, питающего завод. Я понял его и понял его переживания.
Костиков думал о новом оружии. Он стоял перед народом искусства как богатый человек, окруженный родственниками, которым он может бросить любую подачку... «Когда я включал радио и слышал музыку, я отдыхал, и мозг мой становился на место. Вы помогали мне тоже... вы мои соавторы».
У Костикова на груди блестела Золотая Звезда Героя Труда, орден Ленина играл золотыми краями, Красная звезда и медаль за двадцатилетие Красной Армии. Я смотрел на его красивое лицо, на лоб, покрытый мелкими, вздувающимися при волнении жилками, на его выцветшую гимнастерку и медную звезду на поясе и видел перед собой солдата, которых тысячи, которые спасут Россию или погибнут.
Люди, сидевшие в зале, смотрели на него как на мессию. Они пришли, чтобы послушать человека, давшего еще одно оружие для их спасения. Они бешено аплодировали ему, видя в нем спасителя. Но я видел и другие огоньки в их глазах. Если он не спасет, они первые уничтожат его, изобьют камнями. Но потом я посмотрел на него внимательно и увидел одну только мысль – дать победу своей Родине.
Жилки вздулись на его лбу, он думал, рассеянно слушал, был скромен, величествен... мысли его были далеко... Его оторвали от дела, и он стал скучать и искать выхода, куда уйти. Но начался концерт, и правила приличия потребовали остаться. Он слушал отвратительный голос солиста ГАБТ, резкие крики Бирман, и усталость опустилась на его лицо. Вряд ли это помогало ему работать. Потом пришли веселые номера оперетки (Лебедева, Качалов), балетная пара полинезийцев, и Костиков захлопал и заулыбался. Он начал отдыхать. Началось великое действие искусства. И я понял всю нелепость нашей художественной пропаганды. Мы всячески напичкиваем людей тяжелой, угнетающей дух пропагандой, а мы должны веселить дух, а утяжелиться он сумеет сражениями, делами этого сурового времени...
Ленинград находится в смертельной опасности. Он окружен сильными армиями Гитлера. Ленинград защищается отчаянно. Не знаю, что спасет Ленинград. Не ожидает ли его судьба Киева? Сдача Ленинграда – еще один удар по сплочению народа, удар по мощи моральной и материальной нашего государства. Нельзя сдавать Ленинград, а следовательно, и Балтийский флот, а следовательно, и Кронштадт...
Этого никогда не простит нам история... никогда...
