Он и целинник, и участник многих знаковых событий, таких как Олимпиада-80, например, и ветеран труда, и активный представитель лекторской группы, и творческая личность. Определения в адрес этого неугомонного человека в хорошем смысле можно подбирать бесконечно. О каждом его статусе можно написать отдельный материал. Причем, без особых усилий. Потому что сам он — увлекательнейший рассказчик. Речь идет об известном в Елабуге человеке — Эрнсте Сафронове. Его детство выпало на суровые 40-е.
— В 41-м Вам было всего три года. Что запомнили из этого возраста?
— Скажу как есть: начало войны я не помню, видимо, все-таки был очень мал. Но вот село, в котором мы жили, помню. Возможно, помню из рассказов матери, а возможно, и детская память сама сохранила какие-то моменты. Как бы то ни было — помню. В начале войны мы жили в Мордовии, свиносовхозе «Дубенский». Очень элитный совхоз. Ведь его продукцию поставляли исключительно в Москву и на фронт.
— Это Ваше родное село?
— Нет. Мы перебрались туда в 40-м. На тот момент мой отец — известный мордовский поэт — без вести пропал на фронте. Мама была медиком не только по специальности, но еще и от Бога, плюс член ВКП(б). Женщина очень грамотная по тем временам. Ее отправили в этот совхоз. Помимо него она курировала еще семь близлежащих сел. Она умела всё: делать перевязки, операции и даже принимать роды. Нас поселили в доме («пятистенок» называется) с русской печкой. В одной половине дома жили мы с ней, в другой мама принимала больных.
— Во время войны медицинские умения мамы, наверное, очень выручали?
— Ну конечно! Благодаря маминому умению лечить людей, можно сказать, мы и выжили в голодное время. Война войной, но солдаты приезжали и в отпуск, и на побывку, после этого в семьях рождались дети. Так вот мама за время войны приняла не одни роды. Помню, как однажды в знак благодарности ей дали блин, и она принесла его мне. До сих пор помню его и на цвет, и на вкус: большой, румяный, аппетитный. Так вот, чтобы растянуть удовольствие, я начал есть его по кругу, надкусывая кусочек за кусочком. Так мне казалось, что до середины блина дойти будет дольше. А мама смотрела на меня и плакала.
— Трогательно…
— Помню еще один подобный эпизод. Маме за удачные роды как-то подарили тарелку холодца. Представляете, какой деликатес! Мы с мамой поделили его на две части и решили одну съесть сразу, а другую оставить «на потом». Мы только доели одну половинку, как маму вызвали по работе. Она спрятала от меня вторую часть. Ту, что была «на потом». Умом я все это понимал, но желудок отказывался подчиниться этому правилу. И я, пока нет мамы, начал искать припрятанный кусок холодца. Обыскал всюду и в итоге где-то за печкой нашел. Думал: «Съем чуть-чуть, мама не заметит». И так кусочек за кусочком съел весь холодец. Маме не признался, но когда уже на следующий день она обнаружила пропажу, меня не ругала, а только плакала и плакала… Кстати, после того, как я так нехорошо «объелся» холодцом, меня стошнило. И я после того случая лет 20 не мог есть холодец. Вот еще эпизод из голодного детства. У меня был одноклассник. В общем-то мы с ним дружили. По крайней мере, я так думал. Их семья была более-менее зажиточной, как-никак его родители работали на мельнице. А это все-таки хлеб, мука… Я захаживал к ним. И вот в моей памяти остался фрагмент, как они несколько раз при мне готовили и ели лапшевник, да еще и с яйцами. Аромат! Но они ни разу не пригласили меня к столу. И вот я в отместку из рогатки перестрелял все их глиняные горшки, выставленные на заборе. Чтобы им не в чем было готовить лапшевник. Вот такая обида.
— Да, неприятный осадок…
— Но это еще не всё. К сожалению, и в войну были люди, которые умудрялись наживаться за счет других. Вот, к примеру, у меня не было валенок. Мне не в чем было ходить зимой (весной худо ли, бедно ли лапти спасали, хотя и в них-то было стыдно ходить, но терпимо). А вот без валенок совсем никуда. Так вот соседи дали мне валенки в обмен на добротный самовар. Хотя и те валенки-то были неказистые: в один всё равно приходилось подкладывать тряпки, дыра была большая. Или вот еще пример. У папы было отличное ружье, но его нам пришлось выменять на пирог, а за 10 книг «добрые» селяне дали курицу. Она сносила по три яйца, два из которых все равно приходилось отдавать. Вот так отдельные люди наживались.
— Но ведь не все люди были такие…
— К счастью, были и добрые. Те, кто жалел нас, детей.
— Расскажите о таких селянах.
— Был в совхозе охранник. Добрейшей души человек. Так вот он нас, детей, очень жалел. Бывает, едет обоз с кормом для свиней: в нем везут комбикорм, зерно, жмых. Так вот он стрелял в воздух, мол, «стой! кто идет?», а сам в это время подкидывал нам что-нибудь из этого свиного провианта. Чаще всего жмых — остатки от жатого подсолнечника. Вот так с риском для жизни этот охранник подбрасывал нам какую-никакую еду. Ведь тогда, к слову, за карман совхозного зерна давали срок: 15 лет. Или вот еще пример сердобольности. Я ходил в детсад. У меня, как и у всех дошколят, были хлебные карточки. Как сейчас помню, красные такие квадратики. За каждый полагалось 250 граммов хлеба. Я клал эту карточку в варежку. Однажды по пути в детсад я остановился у колодца — уж очень ручка ведерка заманчиво искрилась на морозе. Лизнул ее и примерз языком. Как мог стал звать на помощь. Меня спасли прохожие: из чайника полили горячей воды на язык, было больно, кровь лилась. Но от железной ручки «отклеили». Привели в садик. Настало время обеда. Тут-то я и хватился, что карточки на хлеб нет. Она вместе с варежкой осталась где-то у колодца (ее, кстати, так никто и не вернул). Нет карточки — нет хлеба. Свой кусочек, понятное дело, никто не давал. И вот, помню, воспитательница сжалилась надо мной. Подвела к плите, где готовили кисель. Как правило, пенка от киселя капала на плиту и пригорала. И вот эту пенку она разрешала мне отскабливать и есть.
— Вам довелось работать или учиться во время войны?
— Несмотря на то, что я был еще ребенком, мне уже приходилось строгать лучины. Керосиновая лампа была только в той части дома, где мама вела прием больных. А там, где мы жили, такого блага не было. Вот и зажигали эти самые лучины. А учились мы в бане.
— ???
— Да-да, в бане. По субботам-воскресеньям здесь топили. А по будням мы приходили учиться. Тетрадей не было. Мы писали на кромках газет. Либо известкой замазывали газетный текст.
— Что еще помните из школьной жизни?
— В нашем классе учился сын почтальона. И мы всегда знали о похоронках. Ведь это означало, что в селе будут поминки, можно будет поесть. Правда, моя мама ругала меня за это, поскольку на поминки приходил батюшка, а моя мама была член партии, атеист. А еще через этого мальчика мы знали, когда вернется с фронта солдат. В такие моменты учителя отпускали нас с уроков. Это были 45–47-е годы. В селе была традиция. В ожидании полуторки детвора выстраивалась в одну шеренгу. Как только с машины сходил боец, все с нетерпением ждали: чем же он угостит? Мы стояли с протянутой рукой. Вот кому-то он вынул крендель, кому-то сухарик. А кого-то побаловал сахаром. Помню, мне достался грецкий орех. Так я его облизывал все лето.
— День Победы помните?
— Отлично помню! Когда услышали слова Левитана о Победе, то все жители сбежались к магазину. Это был центр села. Директор совхоза вывесил кумачовый флаг, все кричали «ура!», а одна жительница на радостях начала обливать себя водкой: лила ее и на грудь, и на лицо. А всей детворе раздали в этот день по три кофейные подушечки конфет. Занятия в школе отменили.
Это лишь отдельные эпизоды из военного детства Эрнста Сафронова. Все его истории трогательные и проникновенные. Сейчас Эрнст Андреевич пытается донести их до школьников. Вот только больно ему, признался он, что после выступлений не возникает у детей вопросов. Никаких. А ведь люди его поколения — очевидцы тех событий. Они готовы рассказать всё, как было на самом деле. Ведь их истории невыдуманные.
