ДЕТСТВО В ЕЛАБУГЕ
Я родилась третьего октября 1938 года в городе Елабуге и жила там до осени 1946 года. Хорошо помню тот уголок города, где прошли ранние годы моего детства. Наш двор, обнесённый деревянным забором, принадлежал детским яслям, а сами ясли располагались в добротном кирпичном особняке с окнами, выходившими на улицу. Мне кажется, очутись я сегодня в Елабуге, я без труда найду и улицу Московскую, и приютившийся в глубине большого двора скромный флигель под номером 71, к которому от ворот вела длинная аллея с высокими липами. Половину флигеля занимала наша семья, а другую - сестры Груздевы, две одинокие старушки-акушерки. Случалось, они приглашали нас с Ирой к себе в гости, и всякий раз, переступая порог их квартиры, я словно попадала в пещеру Алладина: у меня дух захватывало при виде сказочной красоты. Но то ли там на самом деле были необыкновенно красивые старинные вещи, то ли они мне такими казались, теперь уже трудно сказать. Помню только, как мы радовались, когда старушки рассыпали перед нами удивительные разноцветные пуговицы, и мы с сестрой целыми часами самозабвенно перебирали эти сокровища, выискивая самые редкостные и оригинальные, а потом придумывали своим «избранницам» сладкозвучные имена. Почему-то особенно изысканными у нас считались имена Филисита и Маргарита. Не понятно, где мы их откопали, потому что рядом с нами ни женщин, ни девочек с такими именами не было.
Здесь в Елабуге нашу семью и застала весть о начале войны. Мне было в ту пору около трёх лет, Ире – шёл пятый год. Удивительная вещь – детская память. Разные пустяки запомнились, а вот как объявили о начале войны, и как отец уходил на фронт, совершенно не помню. Осознание того, что идет война, пришло позже. Я долго не могла понять, кто такие немцы, и была уверена, что это не люди, а какие-то странные существа, больше похожие на животных. На карикатурах военных лет их изображали в виде нечисти с длинными хвостами, и я не раз приставала к маме с вопросом: «Мама, а у немцев правда есть хвосты?» Наверное, её ответ оставил меня в убеждении, что они не люди, а звери. И только когда я увидела немцев собственными глазами, тогда поняла, что, вопреки моим представлениям, немцы хоть и звери, однако, всё-таки люди. Но об этом - позже.
По правде сказать, военное время нам с сестрой не казалось ни горьким, ни страшным. Всё происходящее в наших глазах выглядело совершенно естественным. Ведь это сейчас я понимаю, что нужно низко поклониться тем людям, которые прикладывали неимоверные усилия, чтобы мы не замечали военного лихолетья. И сегодня я говорю от всей души: «Спасибо вам, работники детского сада, за всё, что вы сделали для нас». Благодаря вам, детский сад остался в моей памяти как непрерывный праздник с чередой музыкальных занятий, весёлых концертов и торжественных обедов. Если бы не детский сад, куда пристроила нас мама в 42 году, вряд ли мы смогли бы вынести столько ярких впечатлений из своего детства, пришедшегося на суровое военное время. Прошло много лет, но те далёкие годы так и стоят у меня перед глазами, будто это было только вчера. Да и можно ли такое забыть. Помнится, сразу после завтрака мы, малыши, начинали ждать, когда придёт обед, а после обеда и мёртвого часа с нетерпением ждали, скоро ли будет ужин. Те немногочисленные игрушки, что остались от довоенной поры, в качестве музейных экспонатов стояли на верхней полке застеклённого шкафа, и время от времени нам их давали подержать в руках. И вот ради того, чтобы скрасить ущербность нашего детства, вытеснить положительными эмоциями и чувство голода, и отсутствие игрушек, работники детского сада устраивали для нас великолепные праздники и, как могли, развлекали своих, уже нередко осиротевших, питомцев. Мы готовили спектакли, пели, танцевали, а по большим праздникам рисовали цветными карандашами, которые были страшным дефицитом, особенно сточенный чуть ли не до самого основания жёлтый карандаш. Воспитательница позволяла им пользоваться только под её присмотром. На занятиях по рисованию задания всегда звучали оптимистично: «Нарисуйте, как мы встречаем Первомайский праздник, годовщину Октября или Восьмое Марта». Словом, как мы весело отмечаем любой «красный день календаря» И никогда не предлагали «изобразить» войну, несмотря на то, что время было военное. Признаюсь, я не умела и не любила рисовать. Моим единственным достижением в области изобразительного искусства был кособокий дом с красным флагом на крыше.
. Но зато у меня был отличный слух, звонкий голос и хорошая дикция. До сих пор я помню слова почти всех детсадовских песен и стихотворений. Больше того, их знают наизусть моя дочь Катя и её дочка Машенька. Возможно, сейчас трудно поверить, какие совсем недетские песни мы тогда пели, толком не понимая значения многих слов. Вот, к примеру, на утреннике в честь дня Красной Армии мы исполняли песню с таким припевом: «Несокрушимая и легендарная, в боях познавшая радость побед…». А я пела: «Несокрушимая, элегендарная», не сомневаясь, что есть такое слово – «элегендарная». Или в другой песне, вместо слов «очень в роте полюбили смельчака-весельчака», я произносила совершенно нелепую фразу: «Очень «вротья» полюбили смельчака-весельчака». Должно быть, загадочные «вротья» представлялись мне кем-то, наподобие «братьев». Но и это далеко не всё! Наверное, без улыбки нельзя было слушать, как мы, детсадовская малышня, на полном серьёзе исполняли хор «Славься» из оперы Глинки «Иван Сусанин». А сколько задора было в наших голосах, когда мы пели популярную в годы войны разудалую песню «Есть на Севере хороший городок». С чего-то мы взяли, что в ней говорится про Елабугу, и нас распирало от гордости за наш «северный милый городок», в который мечтает с победой вернуться боец. Но пели мы и совсем неизвестные песни, видимо, «бардовские», как их принято сейчас называть. Помню одну такую песню под названием «Бабуся». Мальчик, изображавший партизана, обращался ко мне со словами: «Бабуся, бабуся, зачем тебя ночью в отряд занесло к нам сюда». А я, изображая старушку, отвечала: «По делу, родимый, по делу, сыночек, я шла, не жалея труда». «А где же старик твой, куда он девался с отцовской родимой земли?» - продолжал свою партию мой партнер. И я вторила ему «старушечьим» голоском: «Над дедом немецкий снаряд разорвался, сыны в партизаны ушли». Заканчивался наш песенный диалог такими словами:
«Куда же идешь ты навстречу снарядам,
Места здесь опасные, мать?»
«Хочу отомстить я убийцам и гадам,
Берлоги их вам показать».
Надо сказать, что тексты песен и инсценировок по ходу войны заметно менялись. Если в начале войны в них звучал призыв к беспощадной борьбе с фашистами, то к концу войны они наполнились победным ликованием. Вот один такой пример. Одетые в солдатскую форму мальчишки под звуки бодрого марша входили в зал, где к ним подбегали нарядные девчонки и протягивали полные корзины овощей со словами:
«Жаль, арбузы не зреют на Каме,
Видно, лето нежаркое здесь,
Но картошку растили мы сами,
И капуста хорошая есть »
Затем эстафету подхватывала следующая стайка «детсадовских колхозниц» и тоже вручала «защитникам родины» щедрые дары осени. При этом одна из них звонким голосом произносила:
«Луку пленки мы длинные свяжем,
Насолим про запас огурцы
И бойцам нашим ласково скажем:
«Это вам, дорогие бойцы!»
Следом подбегали остальные девчушки и начинали раздавать «доблестным освободителям» свои гостинцы, приговаривая:
«Это вам за бои Сталинграда,
Это вам за любимый Кавказ».
А затем все дружно скандировали:
«Мы, ребята из детского сада,
Принесли угощенье для вас!»
Каждый концерт заканчивался званым обедом. Об этих праздничных застольях стоит рассказать особо. В обычные дни на обед, как правило, нам давали по тарелке супа, и рядом с каждой тарелкой лежал кусочек черного хлеба. Из этого супа мы устраивали два блюда. Сначала вычерпывали жидкую часть - это было первое блюдо, а затем ложкой разминали картошку, и получалось второе блюдо - картофельное пюре. Тот, кому доставалась хлебная горбушка, считался счастливчиком. Он выедал мякоть, а потом уже откусывал от хлебной корочки маленькие кусочки и сосал их, как конфетки, стараясь растянуть удовольствие. Праздничное меню было тем же самым, что и в будни, только хлеб раскладывали на общей тарелке, которую водружали посередине накрытого белой скатертью большого стола, составленного из сдвинутых столиков. Но всё равно каждому можно было съесть только по одному кусочку хлеба. И когда поступала команда брать хлеб, все старались поскорее схватить горбушку.
Суровая жизнь, однако, не затронула наши души. Во всяком случае, я умудрялась и в тех условиях оставаться наивной и бесхитростной, как любой благополучный ребёнок мирного времени. В подтверждение приведу такой случай. В соседнем дворе стоял частный домик. Жильцы его держали корову, и мы покупали у них молоко. Дома, по-видимому, шел разговор о том, что молоко последнее время стало неважным, похоже, его разбавляют водой. Меня, не знаю уж почему, эти слова задели, и я их запомнила. Раз поздно вечером мама пошла к соседям за молоком и взяла нас с собой. В горнице, как обычно, нам налили бутылку молока, и мы направились к выходу. Я подумала, что хозяйка осталась в доме, и такое отмочила! Только за нами захлопнулась дверь, и мы очутились в тёмных сенях, как я громогласно выдала: «А раз они разбавляют молоко водой, давайте у них больше покупать не будем». И тут за моей спиной раздался пронзительный визг: «Ах, вот как! Значит, мы вас обманываем, продаём разбавленное молоко?» Оказывается, хозяйка следовала за нами, чтобы на ночь, как положено, запереть входную дверь. Она ещё долго не могла успокоиться, и пока мы шли по улице, что–то оскорбительное выкрикивала нам вслед.
С другими нашими соседями связано ещё одно, совершенно иное воспоминание. Они тоже жили в частном доме, а во дворе у них стояла своя банька. Бывало, истопив баню и помывшись, хозяева видели, что в баке осталось много горячей воды. Тогда они присылали к маме гонца и предлагали ей искупать своих девчонок. Как-то раз, воспользовавшись таким случаем, мы с мамой уже затемно через огороды отправились в баню. В предбаннике мама посадила нас на лавку, а сама решила заглянуть в бак - сколько там осталось горячей воды. Мама долго чиркала спичками о коробок, но те, едва загоревшись, гасли. И вдруг ей показалось, что кто-то невидимый, притаившись в темноте, дует на пламя. Когда в следующий момент спичка неожиданно вспыхнула ярким пламенем и осветила баньку, мама вздрогнула и отшатнулась. Перед ней на полке лежал здоровенный небритый детина и задувал спички. Мама не помнит, как выскочила в предбанник, как схватила нас в охапку и без оглядки бросилась прочь от бани. Только когда мы очутились дома, она пришла в себя и поняла, что нас угораздило столкнуться с дезертиром. Дело было осенью, на улице похолодало, а в бане ещё долго держалось тепло. Вот, видимо, дождавшись, когда хозяева помоются и уйдут, мужик и обосновался в баньке на ночь. А испугалась мама не напрасно. Встреча с такими отморозками была далеко небезопасной, поскольку они зачастую имели при себе огнестрельное оружие, которое, не долго думая, могли при случае пустить в ход.
Мама рассказывала, что во время войны в Елабуге действовал специальный заградительный отряд, который отлавливал дезертиров. По ночам группы вооружённых людей прочесывали город, заглядывая чуть ли не в каждый дом и обшаривая все укромные уголки. В рейдах этого отряда в качестве добровольного помощника от населения участвовала Лида Старкова, близкий друг нашей семьи. Она раз и навсегда сказала своим спутникам: «Сюда заходить не надо, я за этих людей ручаюсь». И в наш дом они никогда не заглядывали.
Однако угроза, исходившая от дезертиров, меркла перед главной угрозой, которая подстерегала всех жителей города постоянно. Это был голод, и мама вместе с другими женщинами по воскресеньям отправлялась в близлежащие деревни обменивать вещи на продукты. Лучше всего «шла» детская одежда. Но наступил момент, когда менять уже стало нечего, а кормить детей надо было каждый день. Помню, однажды мама уложила нас спать, а сама села за стол, уронила голову на руки и застонала, как от боли. Мы с Ирой вскочили с кровати, подбежали к ней, стали её гладить по голове, но она даже не пошелохнулась. Видя, что с ней творится что-то неладное, мы заревели в два голоса. Мама подняла голову, обняла нас и стала успокаивать, приговаривая: «Даст бог день, даст бог и пищу». И надо же быть такому! На следующее утро, едва мы проснулись, к нам в окно постучали. Это приехал из деревни по служебным делам Митя-мозговик, сын бабушки Варварушки, до войны жившей у нас в няньках. Митя был очень маленького роста. По этой причине его не взяли на фронт, и как единственного молодого мужчину, оставшегося в деревне после поголовной мобилизации, районное начальство назначило его председателем колхоза. Бабушка Варварушка, которая за время жизни в нашем доме, полюбила нас, как родных, а во мне, по словам мамы, души не чаяла, послала с сыном деревенские гостинцы: мешочек муки, банку масла и небольшой бочоночек мёда. Вот так нежданно-негаданно в минуту жизни трудную к нам пришла помощь.
Кстати, маме не раз в жизни везло на неожиданные, но всегда очень своевременные «подарки судьбы». Как-то во время войны, когда она, не видя выхода, в отчаянии написала отцу на фронт: «Витя, посоветуй, что мне делать, как прокормить детей», а он ответил ей словами из песни: «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага», счастливый случай помог маме выбраться из безнадёжной ситуации. Она выиграла по облигации государственного займа десять тысяч рублей и купила на них полмешка муки и полмешка картошки. Чуть позже ей выпал ценный выигрыш в лотерее. Это были женские туфли на высоком каблуке - невиданная роскошь по тем временам. Мама продала их и купила на вырученные деньги козу. Как почти все дети военного времени, мы не отличались крепким здоровьем: у Иры был порок сердца, а у меня – слабые лёгкие. И вот в голодную военную пору у нас появилось неоценимое подспорье - собственное козье молоко. А много позже, когда я уже оканчивала школу, а Ира училась в институте, мама выиграла по копеечному лотерейному билету прекрасный ковер. В то время ковров в магазинах не продавали, они были большой редкостью и высоко ценились. А ещё, будучи уже в преклонном возрасте, мама выиграла пуховую шаль, служившую ей верой и правдой до самой кончины.
Но вернёмся к военному времени. Я помню, как после садика мы с сестрой частенько прибегали к маме на работу. Мама тогда была главным бухгалтером артели «Ауче» и часто задерживалась на работе по вечерам. Тамошний сторож нас хорошо знал и беспрепятственно пропускал на территорию артели, хотя мамино заведение было на военном положении: здесь шили ватные брюки, телогрейки и шапки-ушанки для фронта. Но иногда бывало и так, что мы чуть ли не целыми днями бегали по коридорам артели. Возможно, это было по воскресеньям, Больше всего мы любили забираться в примерочную цеха индивидуального пошива одежды, где жены высокого начальства обслуживались и в военную пору. Там на столике лежали журналы мод с фотографиями красавиц, разодетых в нарядные платья и костюмы. Мы с Ирой долго и увлечённо их разглядывали, мысленно примеряя на себя самые красивые туалеты. «Когда я вырасту, я сошью себе вот такое платье», - заявляла Ира. И, хотя мне тоже очень нравился этот фасон, я уступала ей.
В памяти теснится ещё множество воспоминаний о разных случаях, которые чем-то поразили меня в детстве. Правда, в голове всё перепуталось, и сегодня мне уже трудно определить, что происходило раньше, когда я была совсем крохой, а что – позже, ближе к школе. Вот одна из таких вспышек памяти. Два божьих одуванчика, наши старушки–соседки, в глубине двора возле сараев пилят на зиму дрова. Они делали это таким образом: наряжались в какие-то балахоны, надевали на головы белые панамы, выносили из дома потёртые чемоданчики, усаживались на них и со страдальческими лицами, словно в замедленной киносъёмке, тянули взад и вперёд неподатливую пилу. Впору было плакать, глядя на мучения старушек, мы же весёлой стайкой крутились вокруг них и давились от смеха.
А как-то однажды мама попросила одну из старушек присмотреть за нами на время её отсутствия. Возможно, было воскресенье, и мама с раннего утра ушла в деревню менять вещи на еду. В моей памяти сохранилась такая картина. Дождавшись, когда мы проснемся, оденемся и умоемся, старушка налила нам по чашке чая и поставила на стол тарелку с «завёртышами». В нашем доме «завёртышами» называли сочни, смазанные картофельным пюре и согнутые пополам. Мы с Ирой откусили по кусочку и сморщили носы: «Фи, они прокисли!» Старушка взяла один сочень, попробовала и как-то виновато произнесла: «Что вы, девочки, это так вкусно». «Вот и берите, берите их себе, мы всё равно есть не будем», - обрадовались мы с сестрой. Когда старушка начала медленно откусывать от сочня, смакуя каждый кусочек, по её щекам покатились крупные слёзы. Нас это удивило, но мы ничего не поняли, поскольку нам и в голову не приходило, что она голодала. Ведь мы ходили в детский сад, и там нас худо-бедно, а всё же кормили.
А однажды зимой 43-го или 44-го года произошло незабываемое событие: у нас во дворе появились немцы. Я уже говорила, что наш двор принадлежал детским яслям, хотя я ни разу не видела, чтобы детей выводили туда на прогулку. Где-то в конце дня во двор въехали две или три подводы, в которые вместо лошадей были впряжены люди. Это были большие сани, до верху гружённые брёвнами, а на брёвнах восседали какие-то важные персоны. Мы с соседскими ребятишками в это время катались в глубине двора на санках. Помню, как кто-то из детей закричал: «Смотрите, немцы, немцы!», и мы стремглав бросились в аллею поглядеть на невиданное зрелище. Оказалось, пленные привезли дрова для яслей. В каждой упряжке их было человек по пять, не меньше. Все немцы были, абсолютно одинаковыми: высокие, тощие, в длинных серых шинелях, каких-то странных фуражках с опущенными ушами и длинными козырьками. И почти все в очках. А на носах у немцев красовались прямоугольные тряпичные лоскутки, завязанные на затылке тесёмками. Сначала мы стояли в сторонке, робко поглядывая, как немцы разгружали брёвна и штабелями складывали у забора. При этом они негромко переговаривались между собой, а важные персоны, которых «грузчики» аккуратно спустили на землю, стояли поодаль и молча наблюдали за работой. Приглядевшись, мы заметили, что на боку у привилегированных особ висели самые настоящие сабли. Тем не менее, пленные были без сопровождения конвоя. Занятые своим делом, немцы не обращали на нас никакого внимания. Постепенно мы расхрабрились и подошли к ним поближе. Когда разгрузка закончилась, немцы распрямили спины и с любопытством стали озираться по сторонам. Кажется, они подозвали нас к себе. Помню только, что мы оказались рядом с ними, однако, держались с опаской, готовые, как стайка воробушек, чуть что, вспорхнуть и разлететься в разные стороны. А они заговорили с нами на чистейшем русском языке, и это нас почему-то совсем не удивило. Только вот о чём они нас расспрашивали, и что мы им отвечали, я не запомнила. Но хорошо помню, как один немец подошёл к Ире, наклонился к ней, а потом неожиданно снял с пальца кольцо и протянул ей со словами: «Как ты похожа на мою дочку!». Ира испугалась, кинулась от него прочь, а вслед за ней мы все сорвались с места и пустились наутёк.
Гораздо позже я узнала, что, оказывается, в Елабуге во время войны содержалось в плену исключительно высокопоставленное немецкое офицерство. А имели при себе холодное оружие и восседали на брёвнах генералы, люди далеко немолодые и, к тому же, весьма заслуженные. Поговаривали, что военнопленным были созданы в Елабуге очень неплохие условия. Я могу судить об этом только по косвенным признакам. Нашу детсадовскую группу одно время посещали два мальчика, которые были сыновьями офицеров из конвойного подразделения. Как-то раз после праздника они расхвастались перед нами, что ели мороженое. А мы понятия не имели, что это такое, и они, гордые своей привилегированностью, снисходительно объясняли нам, какое оно сладкое и холодное и как приятно тает во рту. Вполне возможно, что такими деликатесами потчевали по большим праздникам пленных немецких генералов, а детям русских офицеров перепадали остатки с их праздничного стола.
И вот ещё одна вспышка памяти. Во время войны мама, как и все работающие, получала на службе хлебный паёк на себя и на нас – иждивенцев. Хлеб привозили в артель сами работницы. К концу рабочего дня они впрягались в большую повозку с деревянными полозьями и отправлялись через весь город на хлебозавод. Все ждали их возвращения с большим нетерпением. То и дело кто-нибудь подбегал к окошку и, завидев, наконец, сани, кричал: «Везут! Везут!» Тут мы с Ирой выскакивали на улицу, незаметно пристраивались сзади на повозку и доезжали на ней до самой конторы. У крыльца мы резво спрыгивали с саней и мчались к окошечку с надписью «касса», через которое выдавали хлебные пайки. Вдоль стены уже стояла длинная очередь, и от головы к хвосту шелестели слова: «Нину Митрофановну позовите!» (Нина Митрофановна- это наша мама). Нужно сказать, что во время войны в пошивочных цехах работали сплошь молодые деревенские девчата, мобилизованные в город на трудовой фронт. Я даже помню, что одна такая девушка, тётя Катюша, жила в порядке уплотнения в нашей квартире. Маме всегда выдавали хлеб самой первой. Наверное, потому, что только около неё крутились две девчушки «на тонких козьих ножках», как отозвалась о нас моя бабушка Вера, когда мама в 43-м году послала ей фотографию внучек.
Получив паёк, мама отводила нас к себе в бухгалтерию. Она отрезала каждой по куску хлеба, и мы тут же его съедали. «Мама, а что же ты сама не ешь?» - удивлялись мы, уничтожив чуть ли не всю дневную норму. «Я только недавно пообедала», - неизменно отвечала она, и мы ей верили.
С маминой конторой связано ещё одно воспоминание. Помню, как однажды мама взяла нас на праздничный концерт, кажется, новогодний. Мы сидели в первом ряду тёмного зала, и то, что происходило на сцене, мне казалось чудом. Вся она была уставлена ёлочками, и среди них, в самом центре сцены, горел настоящий костер. Вокруг него сидели девушки, одетые в защитные телогрейки с ватными брюками, и негромко пели:
«Ой, туманы мои, растуманы,
Ой, родные поля и луга!
Уходили в поход партизаны,
Уходили в поход на врага».
А на переднем плане стоял пень, и на нем в такт песне старичок-сторож топориком обтёсывал полено. Затаив дыхание, я смотрела на происходящее и теребила маму за рукав: «Мама, а это настоящие партизаны?» Но мама ушла в себя и ничего не слышала, а сидящие рядом женщины молча вытирали слёзы.
И ещё помню, что в конце длинного коридора, разделявшего здание артели на две части, административную и рабочую, высоко над окном висела тарелка-репродуктор. Первое время, как только из репродуктора доносился голос Левитана: «От советского информбюро…», - из цехов в коридор высыпали женщины. Они стояли плечом к плечу и в глубоком молчании слушали слова диктора: «Наши войска после тяжелых и кровопролитных боёв оставили города…». Дослушав сводку до конца, они, всё так же молча, понурив головы, расходились по своим рабочим местам. А уже где-то ближе к победной весне 45 года картина резко изменилась. Ликующий голос Левитана: «Наши войска с боями освободили города…», - разносился по светлому коридору, залетая в открытые окна цехов. Никто больше не собирался у репродуктора, только случайно пробегавшие в такие минуты по коридору работницы приветливо махали нам рукой и скрывались за своими дверями. А я заходила к маме в бухгалтерию и с восхищением наблюдала, как она что-то быстро пишет за своим столом. Я смотрела, как легко бегает мамина рука по бумаге, и спрашивала: «Мама, неужели я когда-нибудь научусь так же быстро писать, как ты?» «Ну, конечно, научишься», - улыбалась мама. А мне не верилось: «Нет, у меня никогда так не получится».
Однако в то время были дети, которым жилось куда как хлеще, чем нам. В детском саду у меня была подружка Люся. Я знала, что вместе с мамой и старшей сестрой их эвакуировали в Елабугу из Москвы. Как–то раз Люся позвала меня к себе домой поиграть в куклы. У неё была красивая кукла с мягкой головкой и мягкими ручками-ножками. Несмотря на то, что я была ребенком, их жилище поразило меня крайним убожеством. Это была просторная комната с высоким потолком, лишенная каких бы то ни было признаков уюта. Посреди комнаты стоял грубо сколоченный стол и две такого же вида табуретки. Над столом висела лампочка без абажура. Подоконник был завален какой-то посудой, занавески на окнах отсутствовали. Вдоль стен стояли две железные кровати, на которых вместо одеял и подушек лежало непонятного вида тряпьё. Больше ничего в комнате не было. Мы с Люсей устроились на кровати и стали укладывать куклу в какую-то коробку. Неожиданно скрипнула дверь. Я оглянулась и побледнела: на пороге стояла страшная старуха, ни дать, ни взять, баба-яга. Сквозь неряшливые лохмотья просвечивало голое тело, спутанные черные волосы закрывали лицо, на ногах были какие-то рваные галоши. «Кто это?» - в ужасе прошептала я. А Люся, махнув рукой в сторону непонятного существа, небрежно бросила: «Да ты не бойся, это моя мама». Мне стало не по себе. Я бросилась к двери и, не попрощавшись, выбежала на улицу. Дома я поделилась увиденным со своей мамой и узнала, что мать моей подружки - серьёзно больна. Больше ходить к ним я не стала. А как-то однажды, уже спустя много лет, мама поведала такую историю. Как оказалось, мать Люси искусно имитировала сумасшествие, а между тем была абсолютно здорова. В своё время совсем молоденькой девчонкой она вышла замуж за высокопоставленного кадрового офицера, который годился ей в отцы. Он безумно любил свою жену и баловал её, как малое дитя. Семья имела в Москве роскошную квартиру с прислугой и няней, а сама молодая хозяйка ничего не умела, да и не хотела делать. Война застала её врасплох - муж ушел на фронт, вслед за ним куда-то исчезла и прислуга. Однако командование о ней не забыло. Когда немцы подошли к Москве, жену офицера и двух его дочек срочно отправили в далёкий уральский городок Елабугу. Оказавшись в эвакуации без привычной обслуги и без средств к существованию, молодая женщина решила прикинуться умалишенной. Чтобы раздобыть еду, она целыми днями бродила по городу и выпрашивала подаяние. Люди сочувствовали несчастной женщине и, принимая её за беспомощную больную старуху, делились с ней, чем могли. Сердобольные соседи собирали по своим знакомым тёплую одежду и, отрывая крохи от собственных детей, подкармливали голодных заброшенных сироток. А однажды ночью странная женщина и девочки незаметно исчезли из города. Прошёл слух, что это влиятельный муж разыскал свою семью и отправил жену и дочек к своим родственникам, куда-то ещё дальше в глубокий тыл.
А теперь несколько слов о папе. Осенью 44 года после контузии папа вернулся с фронта ослепшим. К счастью, со временем зрение частично восстановилось, и ему назначили вторую группу инвалидности. На медкомиссии кто-то из врачей с ехидцей бросил: «Этак вместо своей жены вам чужую могут подсунуть!» На что папа, не растерявшись, ответил: «Если помоложе подсунут, не откажусь!» Однако надо было как-то жить дальше, и отец пошел работать в дорожную контору.
Расскажу об одном случае, связанном с его «послевоенной» работой. Однажды в выходной день мы с папой пошли прогуляться по городу. По дороге к нам присоединился его коллега. Оказалось, прогулка имела вполне определённую цель: мужчины решили проверить, как справляются с дорожными работами пленные немцы. Когда мы подошли к военнопленным, мостившим бутовым камнем дорогу, от группы рабочих отделился высокий худощавый немец с киркой в руках и направился к нам. Коллега с места в карьер начал на него кричать и, возможно, чем-то ему угрожать. Размахивая руками перед носом у немца, он через каждые два слова выкрикивал: «Разобрать, переделать!» Немец спокойно выслушал его, а затем, подняв вверх кирку, что-то стал говорить на ломаном русском языке. Из его объяснения я разобрала только одно слово: «Специаль». Помнится, мне стало неловко, и я отошла в сторонку, но в то же время в голове мелькнула мысль: «А может быть, так и полагается обращаться с военнопленными?» Когда мы возвращались домой, я спросила у папы, что немец хотел сказать этим словом «специаль». И папа ответил, что тот пытался убедить инженера: одной киркой справиться с такой работой невозможно, нужен специальный инструмент.
Ещё хорошо помню, как летом 44-го или 45-го года папа взял меня с собой на пристань встречать инвалидов, возвращавшихся домой из госпиталей. Все организации Елабуги, имевшие грузовые машины, принимали участие в этом мероприятии. Мы с папой долго бродили по дебаркадеру в ожидании парохода, и вот, наконец, «Анри Барбюс» появился на горизонте. Я помню счастливые лица людей, сходивших на берег. Были среди них те, кто потерял руку или ногу. Одни передвигались самостоятельно, другие - на костылях или опираясь на плечи медсестёр. Но несмотря ни на что, радость перехлёстывала через край. На берегу играл духовой оркестр, борта грузовиков были украшены приветственными лозунгами, а над кабинами трепетали красные флаги. Это был настоящий праздник. Прибывших рассадили по машинам, и колонна двинулась в город по дороге, тянувшейся вдоль крутого берега Камы.
Помню, как по пути на пристань наша машина обогнала колонну японских военнопленных. Все японцы были, как на подбор, одинакового роста, невысокие, коренастые, в накинутых на плечи защитного цвета бурках. Меня удивило, какими они выглядели элегантными и подтянутыми по сравнению с немецкими военнопленными. Позже, когда мы уже возвращались с пристани, японцы работали внизу, на прибрежной кромке: грузили на баржу брёвна, выловленные из воды. Работали они красиво и слаженно, так, во всяком случае, мне казалось сверху. Одни поднимали бревна с земли, другие со словами «ой-са» на плечах переносили их на баржу. Я до сих пор не знаю, что обозначали эти «ой-са». Возможно, они подобны нашим «раз-два».
Вера Витальевна Гайдамак
