«Я родом не из детства – из войны»
К печати подготовила
Ирина Мясникова
Старший научный сотрудник
Музея уездного города
В ряду преступлений немецко-фашистских оккупантов особое место занимает насильственный угон из родных мест мирных граждан. История не знает примеров более масштабного, более ужасного угона на каторжный труд огромного количества людей, которые фактически были обречены на рабство. Около 5 миллионов советских граждан стали узниками поневоле. В секретном циркуляре от 4 декабря 1941 года, в частности, говорилось: «Немецкие квалифицированные рабочие должны работать в военной промышленности; они не должны копать землю и разбивать камни, для этого существует русский».
Одна из самых страшных и малоизвестных трагедий Великой Отечественной войны – участь несовершеннолетних узников фашистских лагерей. Из 18 миллионов человек, которые прошли через лагеря смерти, каждый пятый – ребёнок.
Хотя в Чистополе не было войны, но и у нас есть очевидцы тех страшных событий. В нашем городе и районе проживают 6 бывших малолетних узников фашизма. Все они родились далеко от Чистополя. Про них образно можно сказать: «родом из войны», которая становится нам ближе благодаря этим детям, сегодня – убелённым сединами почтенным людям. «Подранки все мы с перебитым детством», как признавался белорусский поэт, бывший малолетний узник Леонид Тризна. Подранок – это маленькая птичка с перебитым крылом. Такими же были и они – беззащитные маленькие создания, дети без детства.
Вспоминать ужасы войны тяжело, забыть невозможно. Забыть нельзя. Так считает Валерий Николаевич Кронберг, наш музейный товарищ и соратник. Память маленького человечка 3-4 лет не сохранила до мельчайших подробностей всего происходившего с ним и с его семьёй. Но рассказы матери и старшего брата являются уникальным свидетельством, которое хранится в семье как ценнейшая реликвия. Её невозможно осязать, её можно постичь только сердцем.
Предлагаем вашему вниманию отрывки из воспоминаний бывших малолетних узников братьев Кронберг.
«Судьба бывших несовершеннолетних узников фашизма в основном одинакова и в тоже время у каждого в отдельности разная по своей восприимчивости и сути. Все мы были детьми, но нас угоняли, увозили на чужбину, зачастую вместе с матерями, принуждали к тяжёлой физической работе и даже у грудных детей забирали кровь, проводили над ними медицинские эксперименты. Вместе со взрослыми испытали на себе непосильный труд, голод, холод, болезни и смерть. 1 миллион 800 тысяч советских детей были сожжены в печах крематориев. Они навсегда остались на чужбине, от них не осталось на Земле даже крошечного могильного холмика. Преступление против детства – вот одно из страшных деяний фашистов, которое было осуждено на Нюрнбергском процессе. Волею судьбы смог уцелеть лишь каждый десятый малолетний узник, прошедший через ад гитлеровских лагерей смерти. Судьба нашей семьи во многом схожа с судьбами тех, кто выстоял и смог выжить в условиях фашистской неволи.
На начало войны нас было три брата: старший – Борис, 1931 года рождения, средний – Георгий, 1939 г.р. и я, Валерий, 1941 г.р. Наша семья жила в Украине в городе Кролевце Сумской области у папиных родителей. Родители мамы, Зои Хрисанфовны, жили в Чистополе. Когда папа, Николай Иванович, учился в Казани в гидромелиоративном техникуме, его послали на практику в Чистополь, здесь они и познакомились с мамой. После окончания техникума они поженились и через какое-то время переехали в Украину.
Кролевец – такой же, как Чистополь, может, чуть-чуть побольше. Недалеко от нашего дома были ремонтные мастерские, как у нас завод АСО. Для колхозов трактора ремонтировали, в общем, все железки делали. От нас в метрах 100–150 располагались, а мы жили напротив. В начале войны нам из-за такого соседства сильно досталось. Немцы бомбили предприятия в городе, в том числе и ремонтные мастерские, а бомба не видит, куда она летит.
В то раннее утро 22 июня 1941 года Борис с двоюродным братом, тоже Борисом, собрались на рыбалку. Он вспоминал, как, не доходя немного до речки, они услышали страшный гул: у-у-у! Аж земля дрожит. Что такое? От Кролевца в километрах ста был аэродром. Там часто проходили учения. Они так и подумали, что идёт учеба какая-то, манёвры. Стали рыбачить. А потом смотрят – бегут взрослые, ребятишки и кричат вдоль берега: «Дяденьки-и! Война! Война! Бегите скорее домой, война!» Рыбачили они от Кролевца примерно в километрах шести. Когда бежали вдоль берега домой, низко-низко летели самолеты, их невозможно было сосчитать, они как-то хаотично были построены.
Братья всё своё побросали и прибежали домой. Включено радио. Дедушка и бабушка в слезах. По радио объявили: началась война!
На второй день войны немцы у нас уже бомбили железнодорожную станцию.
Началась жизнь города в условиях войны. Это было тяжёлое и страшное время, когда почти каждый день бомбили город, сборы и проводы на фронт, слёзы, переживания, гибель родных и близких. После бомбёжек жители города убирали трупы и останки человеческих тел с проводов, деревьев и улиц, тушили пожары и разбирали завалы, спасая живых и раненых. Людей направляли на ремонт железной дороги, ведь на фронт шли эшелоны с людьми, военной техникой, а обратно – с ранеными и оборудованием эвакуируемых заводов и предприятий.
Нависла угроза захвата и Кролевца. Надо было принимать решение: или оставаться в городе, или эвакуироваться в Татарскую АССР, к родителям мамы, которые проживали в Чистополе. Родители отца категорически отказались куда-либо уезжать. Они были уже пожилые люди и бросить всё нажитое не могли и не хотели. «Если погибнем, то в своём доме»,– посчитали они и отказались наотрез.
До нас уже слухи доходили, что немцы расстреливают руководителей, партийцев и их семьи. Отец хотел довезти нас до Шостки, где находилась узловая станция (через неё проходила железная дорога Киев–Москва, имевшая союзное значение), посадить на поезд до Москвы и вернуться одному в Кролевец. Им было принято решение об уходе к партизанам.
Выехали из города на тракт, ведущий в Шостку. Дорога забита техникой, повозками с лошадьми и коровами. Большинство военных идут пешком, тащат на себе оружие. Это была страшная картина… Кругом рёв, крик. Жара. Пыль. Кто-то из военных командовал: «Вы рассейтесь, могут налететь немецкие самолёты, и нас разбомбят».
Но доехать до Чистополя нам было не суждено. Началась повсеместная оккупация. Путь на Родину мамы был отрезан. Наша семья решила возвращаться домой, обратно в Кролевец. Три дня мы добирались до дома, пройдя более 20 километров. Родители отца со слезами встретили нас, они были рады, что мы остались живы.
3 сентября 1941 года в город вошли немцы. Почти ежедневно стали слышны автоматные очереди: начались расстрелы городского актива, коммунистов, комсомольцев и евреев. Расстреливали и вешали даже женщин и детей. Ночью их забирали из домов, привозили в один из кинотеатров в городе, отбирали всё ценное и также ночью увозили за город и там расстреливали. Так, на глазах у Бориса и его друзей за парком расстреляли отца одного из товарищей – врача Карченко.
Всю нашу семью ждала эта же участь – быть расстрелянными, если бы наш дедушка, Иван Варфоломеевич, не нашёл и не представил в комендатуру документ, удостоверяющий, что наша семья не еврейской национальности.
Ещё далеко до революции предки отца жили в деревне. У помещика в имении была молодая, очень красивая служанка и, видимо, она нравилась ему. Естественно, в то время служанка не могла противостоять желаниям хозяина и она зачала от него ребёнка. Чтобы скрыть свой грех, а у него была семья и дети, помещик выписывает (или приглашает) из Германии садовника и женит его на служанке, которая уже родила сына – Варфоломея. Садовник усыновляет ребёнка и даёт ему свою фамилию – Кронберг. Фамилия помещика была Жевтоножко. Таким образом, нашим прадедом по линии отца и был сын служанки Варфоломей с фамилией Кронберг. Видимо, у дедушки сохранился какой-то документ, и он представил его в комендатуру. Это и спасло всю нашу семью от неминуемого расстрела.
Если говорить о времени и последствиях пребывания в оккупации, то это был постоянный страх, страх за свою жизнь, жизнь детей, родственников и знакомых. Не было хлеба, продуктов. Весь скот и даже птицу отобрали немцы. В основном питались скудными запасами, спрятанными от оккупантов. У людей была надломлена психика и силы истощены. Только вера в наше освобождение, инстинкт самосохранения, заботливое отношение к ближним, слабым и немощным, старым и малым, умение ладить с другими помогали нам выживать в условиях фашистской оккупации. Так наша семья, рискуя жизнью, спасла от расстрела одного из секретарей горкома комсомола города, спрятав его в нашем доме. Прожив около двух месяцев у нас, он ушёл в партизаны. Воевал, остался жив и после войны вернулся в Кролевец.
В 1943 году начался массовый угон советских людей в Германию. Не избежала этой участи и наша семья. 14 декабря 1943 года рано утром, пока ещё все были в доме, явились два немца и полицай и сообщили нам, что надо собраться: взять с собой самое ценное и необходимое, никаких узлов и чемоданов, быть дома и ждать дальнейших указаний. Они вышли, оставив с нами одного немца. Конечно, в семье этот визит вызвал испуг: «Неужели на расстрел?» Немец, видя испуганные лица родителей, проговорил: «Пух, пух найн, туу, туу». Родители поняли, что нас повезут в Германию. Несколько эшелонов ранее уже были отправлены с нашего железнодорожного вокзала на запад. Примерно через час подъехала крытая грузовая машина. Мы были первыми, кого загрузили в неё. Оккупанты ездили по домам, собирали и грузили в машину людей. Загрузив битком кузов машины, привезли на железнодорожный вокзал, где уже скопилось много народу. Как издевательство, громко играла немецкая музыка. Завели в одно из помещений вокзала и стали семьями и по одному, с вещами, вызывать в отдельную комнату. В ней два немца проводили досмотр вещей. Если были ценности, то отбирали.
Мы уже знали по слухам, что немцы на территории России и Белоруссии строят карательные лагеря, где будут содержать таких людей, которых надо уничтожить, и подумали, что, скорее всего, эта же участь ожидает и нас. Если бы нас хотели сохранить, то могли бы дать попить и что-нибудь из еды, хоть немного. К вечеру подогнали три товарных вагона, затолкали в них всю толпу, поставили в вагон два пустых ведра для туалета и одно с водой для питья, закрыли на засовы и нас повезли. В вагонах было немного соломы и это в какой-то степени спасало людей от холода. Ехали почти двое суток. Вагоны охрана не открывала. Питались тем, что успели захватить из дома. Когда открыли вагоны и нас выгрузили, мы увидели надпись: «Город Торн». Стало понятно, что нас вывезли в Польшу. Выстроили в колонну, и мы под конвоем двинулись по улицам города. Было раннее утро, людей на улицах было мало, да и те, что попадались, равнодушно смотрели на движущуюся колонну, видимо, они уже привыкли к такой картине на улице их города. Пройдя примерно 20–25 км, ближе к вечеру колонна подошла к большим железным воротам. Нас завели на территорию, огороженную колючей проволокой. По периметру стояли вышки с прожекторами и охраной. Голод и дальняя дорога измучили людей, но страх и ужас от осознания безысходности положения подавлял даже чувство голода и усталость.
На территории лагеря были видны огромные деревянные бараки и большие ворота с торца. Колонну развернули лицом к баракам. К центру колонны в сопровождении охраны подошли два немецких офицера и женщина в военной форме. На чистом русском языке один из них обратился к вновь прибывшим, рассказал о распорядке в лагере. Любое отклонение от установленного порядка – расстрел. Отделили женщин с детьми и мужчин, повели их в разные бараки. Выход из бараков и хождения по территории были запрещены, кроме специальной команды из заключённых, назначенных комендантом лагеря. Внутри помещения были двух- и трёхъярусные деревянные нары, на которых лежали какие-то тряпки, был слышен плач маленького ребёнка. Приглядевшись, увидели на первом этаже нар несколько детей в возрасте примерно от 2 до 8 лет. Некоторые из них держали на руках даже плачущих грудных детей, пытаясь успокоить их. Это был женский барак, там же содержались и дети. Их матери с утра были угнаны на работу, а за грудными детьми оставили присматривать 5–8 летних детей. На это было страшно и горько смотреть. В барак забежал один из заключённых спецкоманды и сказал, что всем, вновь прибывшим – на выход. Все вещи оставить в бараке. Мы молча стояли, сбившись в кучу. Видя наше замешательство, он «успокоил» нас, сказав, что немцы здесь не расстреливают, а мы сами умираем. «Так что пока жить будете, а сейчас вас приглашают в баню»,– и, как-то грустно улыбнувшись, вышел из барака. На территории нас уже ждал конвой, и опять колонной мы двинулись в другой конец лагеря в «баню». Вдали виднелось небольшое каменное здание, из высокой трубы которого шёл дым. Немного не доходя до этого здания, подошли к бараку, в котором находилась «баня». Внутри, на кирпичах, стоял огромный круглый бак с врезанными в него кранами и душем. Люди строем, по одному, заходили в барак, раздевались и проходили под душем, предварительно намазав на себя кистью какую-то жидкость из стоящего тут же бачка. Вода была холодная. Охрана зорко следила за тем, чтобы эту «баню» прошли все без исключения и даже дети.
Возвратились в барак, когда стало уже темнеть. Вскоре пригнали женщин и подростков, которые весь день были на работе. Принесли в котлах суп из брюквы. Кормили нас один или два раза в день: вечером супы из брюквы, из ботвы моркови или ещё из чего-то непонятного, утром – кипяток и по 150 грамм хлеба, в который добавляли костную муку и даже опилки. Утром, после поверки на плацу лагеря, людей угоняли на работы по заготовке леса, ремонту железнодорожных путей и дорог, на сельхозработы. Грудные дети и дети до 8 лет оставались одни в бараках, которые не отапливались. Система жестокой эксплуатации, голод, холод и истязания за малейшую провинность позволяла развиваться и свирепствовать эпидемиям кори, дизентерии, дифтерии, приводила к массовой гибели взрослых и особенно детей. Фашисты очень боялись болезней и вшей, поэтому они в бараки не заходили. Спецкоманда из лагерников почти ежедневно в больших корзинах выносила из детского барака окоченевшие трупики погибших мучительной смертью детей. Их сбрасывали в выгребные ямы, сжигали в печи крематория и закапывали в лесу вблизи лагеря.
Постоянно люди в лагере менялись. Впоследствии нам стало известно, что это был пересыльный лагерь. Сюда доставляли живой товар из Белоруссии, Украины, Польши. Отсюда люди направлялись в Германию для работы на предприятиях и сельском хозяйстве Рейха. Мама с Борисом также каждое утро угонялись на работы, а мы с Георгием оставались в бараке под присмотром таких же детей, как и мы, но только немного постарше.
В один из дней на утренней поверке к маме подошёл пожилой немец с офицером лагеря. Мама и Борис узнали его. Это был бауэр (помещик). Их часто пригоняли к нему в имение на сельскохозяйственные работы. Немец неплохо владел русским языком. Он обратился к маме и сказал, что он нас сегодня забирает к себе в имение, мы будем жить и работать у него постоянно. «Идите, соберите детей и ждите, за вами придут». Прошло совсем немного времени. В барак прибежал заключённый из спецкоманды и велел выходить. Выйдя из барака, мы увидели немецкого офицера и бауэра. Офицер передал ему бумаги, которые были отданы на проходной у ворот лагеря. На выходе ждала грузовая машина. Наша семья разместилась в кузове. В кабине машины сидел немецкий мальчик, его сын, чуть постарше моего брата Бориса. Бауэр сел за руль машины и предупредил маму, что теперь охраны не будет, но бежать – только будет хуже всем нам.
По приезде в имение нас сразу же заставили помыться. Служанка принесла тёплую воду, ковшик, большой таз, немного мыла и старое, но чистое бельё. Нас, помывшихся и переодетых, привели к небольшому сараю. Внутри сарая было просторно и приятно пахло сеном. «Здесь вы будете жить», – сказал управляющий бауэра на ломаном русском языке и открыл ещё одну дверь сбоку, внутри помещения. Там была небольшая, но уютная комната, обставленная маленьким комодом, столом, а по бокам, вдоль стен, были деревянные двухъярусные нары и два стула. На нарах лежали большие матрацы, набитые соломой. Видимо, здесь ранее была конюшня. Но всё же это был не лагерь с крематорием и не бараки с нарами. Это были гораздо лучшие условия, чем в пересыльном лагере с его сквозняками, постоянным холодом, ежедневными издевательствами, смертями детей и взрослых. За эти два месяца нашего нахождения в лагере мама стала совершенно седой. До сих пор мы можем только догадываться, что подвигло бауэра Людвига Геца спасти нашу семью от неминуемой гибели? Может быть, жалость? А может, он был антифашистом и предвидел конец фашистского Рейха? Или то, что у нас была немецкая фамилия? Не знаем.
От мамы Гец узнал, что в этом лагере находится и наш папа. Попытка помещика вызволить его из лагеря увенчалась успехом, через месяц папа был с нами. Его здоровье было подорвано. Из-за скудного питания, если можно так назвать подножный корм, и тяжёлой работы в лагере (их водили в лес выкорчёвывать деревья) у него открылась язва желудка и иногда шла горлом кровь.
Кроме нас в имении Геца проживали две девушки из пригорода Ленинграда Маруся и Надя, которые также насильно были вывезены в Восточную Пруссию. У Геца было 10 коров и свиньи. Девочки ухаживали за скотиной. В поле у него было посажено много брюквы, свёклы, капусты. Осенью Борис с сыном Геца ездили на телегах и сдавали выращенную продукцию в концлагеря. Часто для оказания помощи в выращивании овощных культур на поле пригоняли военнопленных французов. Тогда мы с Георгием бежали в поле. У нас с ним был среди военнопленных французов друг, который всегда улыбался при виде нас. У него были большие грустные глаза. Он гладил нас по голове, улыбался и даже иногда доставал нам конфетку. Георгия он называл Жорой. Но очень скоро наша «сладкая» жизнь кончилась. Урожай был собран, и французов больше не приводили.
Гец относился к нам равнодушно. Мы старались его избегать, а он делал вид, что нас не замечает.
Зимой в комнате отопления не было и было холодно. Ставили какую-то печку, похожую на нашу «буржуйку», но тепло быстро выдувало. Фактически было тепло, когда топилась печка. Ночью было холодно, и спали мы одетыми. В конюшне нашли отрез войлока, разрезали его на куски и накрывались ещё им, от него сильно пахло лошадиным потом, но стало теплее. За то, что разрезали войлок, родителям сильно попало от управляющего, который пригрозил отправить нас снова в концлагерь.
С ним у нас часто возникали конфликты. Он всегда гонял нас с огорода. Однажды мы с Георгием потихоньку пробрались к парникам. Брат был постарше меня и посильнее. Он приподнял раму, я залез в парник за огурцом и в это время мы увидели управляющего. Подбежав к нам, он схватил Георгия за ухо и увёл его. Один я вылезти не мог. В парнике было очень жарко. Мне стало плохо, сильно болела голова. Управляющий, таща за ухо, привёл Георгия к маме, которая в это время стирала бельё в имении, и стал ругаться, что она не смотрит за нами и что мы очень плохо воспитаны. Мама спросила его: «Где мой сын?». Он ничего не сказал ей и ушёл. Георгий сильно плакал, и она не смогла добиться от него ответа, куда делся я. Тогда она взяла его за руку и потребовала, чтобы он показал место, где оставили меня. Георгий привёл маму, и меня, полуживого, вытащили из парника. У Георгия сильно распухло ухо и долго болело.
Управляющий, по национальности поляк, очень плохо знал русский язык. Жил один, был замкнутым, но указания Геца выполнял беспрекословно и с особым рвением. Узники поневоле, жившие в имении, боялись его и ненавидели. Когда приводили военнопленных, он постоянно следил за ними и, если, по его мнению, человек плохо работал, мог молча ударить или избить.
Подходил к концу 1944 год. От военнопленных мы узнали, что наши войска уже освободили Украину, бои идут за освобождение Прибалтики. На протяжении всего времени нахождения в оккупации мы верили в наше освобождение – освобождение от унижений и издевательств, рабского труда и геноцида, голода и холода. Даже находясь в концлагере, где каждый день смерть забирала десятки жизней, узники умирали с верой на освобождение.
В январе 1945 года стала слышна канонада, а ночью было видно зарево и вспышки от разрывов снарядов. Мы все понимали, что это было зарево нашего скорого освобождения, понимали это и наши хозяева, их отношение к нам менялось с приближением фронта.
В конце января снаряды стали долетать и до территории нашего проживания у Геца. При артобстрелах мама накрывала нас соломенными матрасами и подушками, и однажды это спасло наши жизни. Снаряд попал в угол нашей конюшни. Часть потолка рухнула на нас и придавила. Мама находилась в другом углу комнаты, её контузило. Когда очнулась, бросилась к нам. Разгребая штукатурку, брёвна и доски, она добралась до нас. Георгий был в памяти, но только не мог говорить. Я же, по воспоминаниям старших, был без памяти и у меня начало синеть лицо. Мама приложила ухо к моей груди – тихо. С ужасом подумала, что потеряла сына и тут же поняла, что она ничего не слышит сама, лишь какой-то звон в ушах. С появившейся надеждой на спасение сына, она стала делать мне искусственное дыхание, моля Бога помочь ей спасти своего ребёнка. И Бог помог ей.
Помню, мамины волосы были не просто седые, а с жёлтым оттенком. Очень много ей пришлось пережить, будучи в фашистской неволе с тремя малолетними детьми почти 4 года, видя их голодными, испуганными, кругом смерть близких, знакомых и просто людей, понимая, что жизнь твоя и детей ежеминутно подвергается смертельной опасности.
29 января 1945 года к нам прибежали Маруся и Надя, рассказали, что Гец с семьёй и управляющим уехали. Управляющий сам запряг двух лошадей в телеги и подогнал их к дому Геца. Девушкам приказал загружать вещи, сложенные в прихожей дома, в одну телегу, что они и выполнили. Он объяснил, что им необходимо на ненадолго выехать, но они вернутся, и поэтому мы должны их ждать и сохранить всё, что здесь осталось. Сели в другую повозку и выехали. Девчата пришли к нам, чтобы сообщить эту новость. Всем стало понятно, что хозяева бежали. В этот день мы не пошли к ним в дом. Боязнь наказания поборола чувство любопытства. Слишком долгое время судьба испытывала нас в нечеловеческих условиях и жесточайшего отношения к людям. Мы не могли преступить ту черту, за которой уже не должно и не может быть какого-либо страха за свою жизнь и жизнь детей. Только на следующий день мы решились зайти к ним в дом. Стало сразу понятно: Гец знал, что сюда он не вернётся. Вещи были раскиданы и валялись на полу, ящики шкафов и комодов остались открытыми, постели не заправлены. Хаос царил во всём доме. Это было бегство.
1 февраля 1945 года во второй половине дня к имению подъехали два танка, на башне которых были звёзды и яркая, написанная белой краской, надпись: «На Берлин». Все побежали к ним, размахивая руками и что-то радостно крича. Заглохли двигатели, открылся люк в одном из танков и появившийся из него танкист спросил: «Немцы есть?» «Нет, нет, нет! Мы русские, русские, русские!» – кричали все дружно. Танкист спустился к нам, из другого танка подошёл ещё один. Люди подбежали к ним и, плача, стали их обнимать, приговаривая: «Русские мы, русские! Наши пришли, наши!» Мы с Георгием стояли в стороне и наблюдали. Нам было непонятно, почему люди плача улыбаются? Один из танкистов подошёл к нам, взял меня на руки, а Георгия за руку, и пошёл к танку. Я очень испугался и заплакал. За всю свою жизнь ребёнком люди в военной форме у меня подсознательно вызывали страх. Они никогда не брали меня на руки, не разговаривали со мной, не давали игрушек или угощения и не успокаивали, когда я плакал. Их даже боялись взрослые. Когда они приходили к нам, мама всегда потом плакала. Я стал звать маму и вырываться из его больших и сильных рук. Лишь когда подбежала мама, взяла меня за руку и стала успокаивать, я, всхлипывая, перестал плакать. Нас усадили на танк около открытого нижнего люка. Танкист что-то сказал товарищу, сидящему в танке. Тот исчез и через некоторое время появился с небольшой красивой коробочкой в руках и протянул её мне. Мой испуг ещё не прошёл, я не взял. Тогда он отдал её Георгию. Обратившись к собравшимся, он сказал, что мы все будем отправлены на Родину. Люди долго смотрели им вслед, не стыдясь слёз, слёз радости, медленно текущих по их впалым щекам.
Бывшие рабы Третьего Рейха ещё долго стояли на улице и обсуждали это событие в их жизни. Мама взяла у Георгия коробочку и хотела прочитать написанное на ней, но написано было не на русском языке. Маруся посмотрела и сказала, что это английский язык. Мы открыли коробочку и увидели коричневую пластину с квадратиками. Мама отломила от пластины и дала по квадратику мне и Георгию. Я взял и не знал, что с ним делать, Георгий тоже стоял и смотрел. Тогда мама сказала, что это шоколад и его надо кушать. Все окружили нас и с любопытством и улыбкой смотрели на детей, которые первый раз в своей жизни, сейчас узнают вкус шоколада. Он нам очень понравился. Мама хотела угостить понемногу всех, стоявших вокруг нас, но они не брали, оставляли детям.
Был февраль месяц. В конюшне было холодно. Из угла, развороченного снарядом, хоть мы его и закидали соломой, всё равно шёл холод. Решено было перебраться в имение, где имелись камины и печки, которые можно было топить. Так и пришлось нам прожить в имении Геца до окончания войны. Куда ехать? В Чистополь или в Украину, родители не знали. Связи и сведений об их родителях у них не было. Написали лишь письма с сообщением, что остались живы и скоро будем в Чистополе или в Украине. Обратный адрес не сообщили, мы не знали, сколько времени пробудем здесь. Отдали письма ленинградским девушкам, которые решили самостоятельно добираться домой и пешком ушли в город. Больше об их судьбе мы ничего не знаем, но наши письма в Чистополе и в Украине были получены.
Осенью наша семья была вывезена на станцию и отправлена эшелоном в СССР. На станции Инсбург Литовской железной дороги города Черняховска Калининградской области нас высадили для фильтрационной проверки в ОТО (отдел технического обеспечения. – И.М.) МГБ (так записали в документах). Такую фильтрационную проверку органами МГБ СССР проходили при пересечении границы, возвращаясь на Родину, все узники концлагерей, вывезенные в период оккупации в Германию, в другие захваченные страны. В Черняховске нам выделили временную квартиру, в которой ещё сохранилась мебель от прежних жильцов. Отец был строителем, его послали на строительство железнодорожного вокзала.
Мама написала письма родителям отца и своим, но уже с обратным адресом. Примерно через месяц были получены ответы, из которых мы узнали, что родители отца остались живы, но от нашей половины дома почти ничего не осталось: в него попал снаряд, он загорелся, и много выгорело.
Послевоенная жизнь в стране была тяжёлая: продуктов питания не хватало, хлеб отпускался по карточкам, цены на рынке были для нашей семьи неподъёмные. Но мы жили с надеждой и верой, что всё-таки доберёмся до дома.
Судьба преподнесла маме ещё одно испытание, когда чуть не умер отец. И только случай спас его от смерти. У него открылась язва желудка и пошла горлом кровь. Пока искали транспорт для его отправки в госпиталь, пока везли, он потерял много крови. Врач отказался принимать, мол, вы привезли труп, а трупы мы не лечим. Громко рыдая, мама вышла в коридор. К ней подошла женщина и стала успокаивать её. Мама рассказала, что там, за дверью, умирает муж. Женщина последовала в палату к папе, через некоторое время вышла и сказала, что они оставляют его в госпитале, и она попытается его спасти, но надежды мало. Всхлипывая, с глазами полными слёз, мама вышла из госпиталя, ничего не видя перед собой. На пути её остановила цыганка. Взяла за руку и, ничего не спрашивая, стала говорить, чтобы она не переживала о человеке, которого сейчас оставила: «Он будет жить и переживёт тебя, но ты скоро расстанешься с ним. Он вернётся, и вы будете жить долго». Что удивительно, это предсказание цыганки сбылось.
Ещё один удар судьбы пришлось испытать нашей семье и особенно маме, когда в 1947 году арестовали папу и осудили на 5 лет по ст. 58-3 УК РСФСР. Тогда из Черняховска его увезли в Украину. Подвергалось проверке его поведение во время оккупации: не был ли полицаем, не предавал ли товарищей и почему он не ушёл в партизаны? Даже если не было никакой измены, всё равно давали 10 лет лишения свободы. Отцу уменьшили этот срок и даже с правом переписки за вышеописанный случай с человеком из горкома, который впоследствии всё подтвердил.
В апреле 1947 года родился брат Владимир. Мама одна не смогла бы прокормить всех нас. Переезд с четверыми детьми в Чистополь значительно облегчил её многотрудную долю. Её папа, наш дедушка, Зимников Хрисанф Данилович работал каменщиком. Бабушка Пелагея Фёдоровна была портниха и шила нам почти всю одежду, распарывала старую и что-то комбинировала из неё для нас. Мама занималась хозяйством и нянчила Владимира. Я и Георгий ходили в школу. Дедушка взял Бориса к себе на работу подсобником. Теперь он днём работал, а вечером учился в вечерней школе.
Судьба малолетних узников и их родителей была трагичной. Нахождение на оккупированной территории или в концлагере считалось вещью, отнюдь не красящей советского человека. О подобных фактах в биографии лучше было не упоминать. Случаи, когда бывшим малолетним узникам отказывали в приёме в институт, а то и на работу, связанную с секретным производством, увы, были нередки. В этом убедились и мы. Борис после окончания вечерней школы в Чистополе, подал документы в институт. Через некоторое время ему их вернули. Оказалось, он не прошёл мандатную комиссию. Пришлось учиться здесь в техникуме.
Бредовая сама по себе была идея о том, будто мы добровольно остались на оккупированной территории, добровольно поехали в Германию и добровольно пошли в концлагерь, а затем добровольно работали у Геца. Нас считали в чём-то виноватыми, и мы находились под подозрением. А вся наша вина состояла в одном – родное государство не сумело защитить нас от врага, за что оно же и не миловало. О пребывании детей в фашистской неволе молчали более четырёх десятков лет, вплоть до перестройки, которая, что бы сейчас ни говорили, многим вернула чувство собственного достоинства. Я думаю, такая судьба была у сотен тысяч наших матерей, прошедших через оккупацию и лагеря, сохранивших жизнь не только своим детям. Вечная память им и слава. Очень жаль, что многие из них не дожили до того дня, когда власти признают их жизнь подвигом, а не позором, когда они ценою собственного здоровья, а иногда и жизни спасали и защищали детей в фашистской неволе.
Через пять лет вернулся папа, и жизнь понемногу наладилась, пошла своим чередом. Папа был хорошим специалистом в области ведения и производства строительных работ и быстро устроился на работу. Георгий и Владимир получили высшее образование, я и Борис окончили техникумы. Отец был полностью реабилитирован. Но жизнь не вечна. Сбылось и предсказание цыганки: папа пережил маму на 5 лет. Живым свидетелем прошедшей войны в нашей семье остался я один.
Время стирает все обиды, горе, пережитое, но уроки зловещего прошлого, похоже, ещё не всеми осознаны. Об этом говорят войны и вооружённые конфликты ХХ и ХХI веков в Корее, Вьетнаме, Афганистане, Чечне, Югославии, Ираке, Сирии и на ближнем Востоке. Дети вновь гибнут, получают увечья, теряют родителей, лишаются детства. В Украине фашизм снова поднимает голову. Не дать возродиться фашизму – это одна из главных задач всех нас. Поэтому наше самое заветное желание – чтобы люди знали и помнили об этой страшной войне, чтобы мы были последним поколением, у которого война отняла детство и здоровье».
