Вспышки памяти
Казань — город, где я родилась и жила почти 50 лет — в годы войны находился в тылу. Мне было 5 лет, когда началась война, но что такое война, дети узнали быстро. И взрослели быстрее. Память вспышками освещает отдельные страницы жизни. А папин военный дневник помог воспоминаниям обрести конкретные даты.
Тревожный звук сирены, мы бежим, а зимой нас с соседом Вадимом везут на санках в бомбоубежище. Оно вырыто в Лядском саду. Я отлично помню это место, и почти всегда, когда прохожу мимо, мой взгляд невольно обращен туда — почти на углу при пересечении ул. Горького и ул. Комлева (ныне Муштари) был выход из садика. Видимо, ближе от дома убежища не было. А вот мы сидим на лестнице запасного выхода детского сада № 15. Когда-то он, вероятно, был парадным (с ул. Большой Красной), мы же заходим со двора (с ул. Комлева). На ступеньках сидели детки всех групп тихо-тихо, знали, что гудок тревоги — это война. Звуковой сигнал всегда действует сильно на человека. Поэтому память о войне выхватывает прежде всего это. На улицах погасли фонари. И, когда они загорелись, я спросила маму: «Теперь всегда будут такие лампочки?» Мама ответила: «Всегда!» Опять мой вопрос: «А зачем?» Это реакция ребенка, который с пятилетнего возраста не помнил светлого города. Казань несколько раз подвергалась налету отдельных вражеских самолетов во время боев под Москвой и в Сталинграде (только 9 сентября 1942 года трижды объявляли военную тревогу, и вечером того дня впервые заговорили зенитки. 26 сентября город был объявлен на «угрожающем положении»). С первых дней войны введена светомаскировка — окна были крест-накрест оклеены бумагой, вечером опускали шторы из черной бумаги. Окна запомнились еще и потому, что когда топили печку, в доме становилось тепло, а на улице трещал мороз, окна запотевали, вода-конденсат стекала на подоконник и, чтобы она не попала на пол, на подоконник накладывали тонкую полоску из ткани, конец ее опускали в бутылку, подвешенную на гвоздике сбоку, ниже. Моей обязанностью было следить за уровнем воды и вовремя выливать ее. Дом наш находился в центре города, но кругом — деревянные постройки, овраги, сады. Здесь прошло мое детство, моих подруг и детей. Жаль, что привычные с детства места изменились — застроены новыми домами. Все уходит в прошлое. Забегая вперед на десятилетия, скажу — наша семья, все поколения, собрались перед вселением в новый дом на обед. Прошла по комнатам, погладила стены, двери. Заглянула в окно — останутся ли наши тополя, клены? Нет — скоро их не станет. Расставание для всех было болезненным — здесь прошла жизнь нескольких поколений нашей семьи. Наша квартира находилась в деревянном двухэтажном доме (ул. Комлева, д. 2, кв. 5) на три семьи. Надо сказать, что в конце XIX в. квартиру занимала одна семья адвоката Бельского. Ему принадлежало несколько домов. В 1920‑е годы часть этой квартиры стал снимать мой дедушка. Комнаты — анфиладой, все проходные, большие коридоры, передняя, кухня с русской печью, туалет (общего пользования). С началом холодов 1941 года водяные трубы полопались, вышел из строя туалет. За водой ходили на колонку через дорогу, а когда она замерзала — под гору. Печи топились дровами, зимой дровяники заваливало снегом, и приходилось их откапывать — на мое послевоенное детство это еще досталось. Кстати, у сарая был второй этаж и с его площадки мы, дети, прыгали в сугробы. Снега было очень много, к уборке привлекались все жители, в том числе ученые. Наша дворничиха привозила снег с улицы во двор в больших коробах и мы помогали ей. Это было хорошим (хотя вынужденным) трудовым воспитанием. Снег, дрова, вода и прочее — мы это прошли. Как вчера помню: сижу у раскрытой дверцы печки с соседкой, смотрю на огонь, прогорающие дрова и чего только не придумываю. Топили печку по очереди, она согревала две наших комнаты и комнату соседки. Как умно было придумано, во время войны это экономило дрова. Частенько не было электричества. На этот случай была старинная керосиновая лампа и изобретение войны — коптилка.
Итак, комнаты в квартирах были проходные и, тем не менее, эвакуированные у нас и у соседей жили. У нас сменилось две семьи — обе из АН СССР. Все жили дружно. Одно время жили два Игоря — одного звали мы «черный», другого «белый» (по цвету волос).
Естественно, что в зданиях школ и вузов разместились госпитали, музей уплотнили — там разместился «Аэрофлот» (долгое время после войны день зарплаты в музее называли «днем авиации» — как эхо войны). Я помню летчика Водопьянова. Оказывается, в феврале 1942 года он выступал в Казани — рассказывал о полетах на Берлин, Данциг. Помню, из блокадного Ленинграда приехал П.Е. Корнилов — заведующий отделом Русского музея, меня поразило, как он рассказывал — его семья из столярного клея делала холодец, это их спасало. Мне он привез, а потом не раз присылал детские книги, напечатанные в Ленинграде. Маме он подарил сборник романсов и песен (с нотами), объемный, хорошая бумага, обложка красивая — розовая, глянцевая. Тогда я еще не понимала, какой же это подвиг: во время блокады выпустить такое совершенство. Я потом тоже пользовалась им. А мама часто играла на пианино и пела. Запомнились в исполнении мамы и родственников «Землянка», «Синий платочек» и др. Когда я слышу их сегодня, да и пою, вспоминается детство. На праздники собирались, главным тостом был тост «За победу!», главным блюдом был винегрет. Население Казани увеличилось почти вдвое. Отсюда трудности с продовольствием, транспортом, огромные очереди в баню (мы с бабушкой и мамой выстаивали в них около часа). Выросли цены на рынках. Папа приводил такие сравнения: зарплата директора музея составляла 500 рублей, а буханка хлеба на рынке стоила 180 рублей. В какой-то степени выручали огороды — всем желающим (их было более 70 тысяч человек) выделялась земля под огород около Казани. Музейный огород находился там, где сейчас ул. Заря (кстати, в 1961 году мы с мужем получили здесь свою квартиру — д. 30, кв. 13, где родились мои сыновья). Я помогала папе — он копал, а я в ямку сбрасывала картошку. Так что в деле заготовки картошки на зиму был и мой вклад.
А вот еще «картинка из войны»: все прильнули к радиотарелке (радиоприемник из красного дерева, подарок дедушке от Орджоникидзе — была надпись — в начале войны забрали). Все, особенно вечерами, слушают «В последний час» — сообщения с фронтов. Меня не посвящали в ход войны, но помню фамилии из детства: Конев, Жуков, особенно нравилась фамилия Рокоссовский. Еще — карта на стене у папиной кровати, где он красным отмечал освобожденные города, я ему с радостью помогала.
Для полноты изложения воспоминаний необходимо познакомить читателя с родителями. Семья была интернациональной. Мама, Фарида Файзулгаяновна Кильматова, в декабре 1941 года закончила на полгода раньше срока Казанский медицинский институт как педиатр. В январе 1942 года поступила в ординатуру к профессору А.Г. Терегулову, в феврале была направлена на сыпняк, а в апреле призвана на работу в эвакогоспиталь и всю войну была хирургом, капитаном медицинской службы. Настрадалась вволю и, когда после войны профессор Л.И. Шулутко пригласил ее в основанный им Институт травматологии и ортопедии, она отказалась, стала терапевтом, защитила диссертацию по кардиологии.
В эвакогоспиталях Татарии лечилось около 340 тысяч раненых, 207 тысяч были возвращены в строй — это равносильно 20 полнокровным дивизиям. И моя мама внесла свой вклад в это.
Итак, в годы войны мама была заведующей хирургическим отделением эвакогоспиталя. Она говорила, что порой вместе с санитарками и выздоравливающими ей приходилось разгружать санитарные машины (а вес ее был 42 кг) и тут же оперировать. Из госпиталя не выходила днями, часто ночью звонили — шла в госпиталь.
Иногда в чуть приоткрытую дверь операционной я смотрела — кровь, стоны, уговоры… Не забыть. Еще с госпиталем связаны посещения палат. На первом этаже — мамино отделение — лежали тяжелораненые, на втором — ходячие. Я была свободна, ходила всюду. Как радовались раненые! Видимо вспоминали своих. Я не стеснялась — просили рассказать о детском садике — пожалуйста, прочитать стихи или спеть, станцевать — пожалуйста, прямо в палате. Помню и наши детсадовские выступления в госпитале. Там был лекционный зал, чуточку амфитеатром. Мы там давали официальные концерты. Еще один случай — не очень приятный, но был. Мама делала в палате обход, я осталась за дверью, но видела в приоткрытую дверь — она идет и носовым платком проверяет, чисто ли. Затем подходит к тумбочке, одной, другой... берет графин, подходит к раковине и выливает содержимое. Там был спирт. Палата большая. Раненых много и… полная тишина. Мама выходит. Ее уважали: строгая и справедливая. Потом уже я узнала: это была палата штрафников, они порой вскрывали повязки, чтобы продлить пребывание в тылу, а частенько убегали в город. Вот откуда спирт. Госпиталь находился в здании Художественного училища (угол ул. Л. Толстого и К. Маркса). Очень красивое, построенное в 1904 году архитектором К. Мюфке. Здесь в свое время преподавал Н.И. Фешин. А я помню его и «военным» — «изнутри». Двери запомнились из 1944–45 годов, я пошла в школу и после уроков частенько была в семье профессора А.А. Труфанова с его внучкой Оксаной Зима училась в одном классе. Ее бабушка, очень красивая и статная, кормила нас тертой морковью. Чем занимались, не помню, но потом Оксана провожала меня в мамин госпиталь. А вот почему — двери? Я сама не могла их открыть, они были очень массивные, мы вместе с Оксаной открывали, затем она держала дверь, а я прошмыгивала в здание. Прежде чем войти в коридор подтягивала чулки — мама говорила, что начальник госпиталя профессор Сидоров не любил, когда они «сморщивались». Холл широкий, двухсветный и вдоль него скульптуры — это от художественного училища остались. Производил впечатление. Так вот, дома часто никого не было, и из детского сада, потом из школы, я часто приходила в госпиталь и оставалась там ночевать в мамином госпитальном кабинете. Его я помню, как и компот из сухофруктов, который мама оставляла мне из положенного ей как хирургу рациона. Когда доводится проходить мимо, смотрю на окно ее кабинета в торце здания, около забора и ворот. Оно выходит в палисадник.
Мой папа, Дьяконов Владимир Михайлович, - директор Госмузея ТАССР (был им почти 40 лет). В 1937 году во время командировки в район он простудился. Перенес менинго-энцефалит, и в армию его не брали из-за остаточных явлений. Он подавал заявление добровольцем. И помню, что мы с мамой стоим у военкомата: папа наголо обритый с рюкзаком… опять отказали, признав ограниченно годным. Во время войны особенно важна была агитационная и культурно-просветительская работа. Папа и музейщики читали лекции в городе и республике. По железной дороге курсировал агитвагон музея. Они устраивали выставки. Остались папины дневники тех лет — в месяц папа выступал десятки раз. Например, в 1942 году около 80 раз. Потом он рассказывал, что однажды, когда был в районе, услышал речь И.В. Сталина по радио. Это было 7 ноября 1941 года. Тут же сообщил колхозникам. Что началось! Село долго не спало, заголосили гармошки. Говорил, что не помнил в своей жизни такого сильного чувства, которое так переполнило его и всех, кто об этом узнал — Сталин в Москве! Это был «сильный ход» — немцы под Москвой, а Сталин в городе. Это поднимало веру в победу!
Еще картина из памяти. Искореженная немецкая техника — танки, самолеты, орудия и везде немецкие кресты. Они меня поразили — такие рисовали наши мальчишки в детском саду. И вот они передо мной. Это была первая большая выставка в стране «Великая Отечественная война советского народа», открытая в июне 1942 года. Она открылась в ТЮЗе. Как потом я узнала, папа был директором этой выставки, именно он все вывез из Москвы на трех железнодорожных платформах. Кроме этого, документы, добытые из Центрального штаба партизанского движения, из редакции «Красной звезды», главного артиллерийского управления. Совет выставки возглавляли академик А.М. Деборин, в состав его входили академики О.Ю. Шмидт, Е.С. Варга, Е.В. Тарле. Оформляли художники казанские и из студии Грекова. Все они в Казани были в эвакуации. О выставке писали в «Правде» и даже в английской и американской печати. Воспоминания о том, как она «собиралась» папой, можно прочитать в его книге «Моя жизнь и музей», вышедшей в Казани в 2006 году. А мне запомнился из детства его рассказ, что с выставки, которая, в общем, охранялась, пропало трофейное оружие. «Воров» поймали — это были мальчишки 12 и 14 лет. Когда их спросили, зачем им оружие, они ответили: «Хотим уйти в партизаны». Этот порыв — защищать Родину — был для нашего поколения характерен во время войны.
Папы дома тоже часто не было. Кроме работы в музее, он был хранителем архива Ленинградского Пушкинского дома. Так как охранница в музее была одна, то он после дневной работы сам дежурил ночью до 3–4 утра и так 3 месяца, пока архив не был вывезен. На строительстве оборонительных рубежей за Волгой он был заместителем начальника по политчасти ВПС. Как член ГК ВКП (б) выезжал в длительные командировки (на 2–3 недели) налаживать политмассовую работу в районы республики — проверял работу учреждений культуры, библиотек, школ. В 1943 году ОК ВКП (б) назначил его руководителем по обследованию Управления по делам искусств, был членом республиканской комиссии по истории Отечественной войны. Занимался он подготовкой к весеннему севу и заготовкой овощей для города. Однажды он привез несколько больших морковин, я удивилась названию — «кормовая», но все были довольны, она нас подкормила витаминами.
Хотя папа был очень занят, но все же именно он водил меня в цирк, театр, кино, читал мне книги. Запомнилась большого формата, толстая — Сказки Андерсена, «Русские народные сказки». Папа читал с удовольствием. Чудесное, теплое, родное передавалось от него ко мне. Вот то, с каким чувством ребенку читают, остается на всю жизнь. Цирк, городская елка и «Русалка» Даргомыжского в оперном театре. Конечно, мне понравилась русалочка и музыка. Выбор оперы для девочки, входящей в мир музыки, был идеальным. Впоследствии своих сыновей я повела на «Князя Игоря» и, как они говорят, это был правильный ход.
Мама и папа были великими тружениками, не просто ответственными, но беспредельно преданными делу. Несмотря на то, что дедушки мои были репрессированы, родители были приняты в партию в годы войны и с честью пронесли звание члена партии через всю жизнь.
Нашей кормилицей была бабушка Кильматова Гульсум Сагдеевна. В юности окончила известную светскую татарскую школу в Иж-Буби, учительствовала, как и ее муж Файзулгаян Мугалимович (был инспектором школ, организатором и директором татарского педагогического техникума в Екатеринбурге, потом начальником планово-экономического отдела строительства завода СК-4). К сожалению, он дважды был репрессирован, реабилитирован посмертно — погиб в ссылке в Красноярском крае от рук бандита, почти как в фильме «Холодное лето 53-го». Во время войны пригодилось бабушке второе образование — курсы счетовода. Работала на Казанском молокозаводе. На обед сотрудникам давали молочные продукты, и она приносила это в дом — подкармливала семью. Кроме того, ездила в деревни — выменивала вещи на продукты. Она очень экономно, расчетливо вела домашнее хозяйство. Папа очень огорчался, что она ограничивала его притязания на лишний кусочек сахара. Когда бабушка резала хлеб, то крошки собирала в ладонь и отправляла в рот — так было и позже. Говорила мне, что нужно бережно относиться к продуктам, все что положено в тарелку, съедать, ибо это результат труда людей. И сегодня, если остается кусочек старого хлеба, несу птичкам, никогда в своей жизни не выбрасывала хлеб. Дорогие мне мама, папа, бабушка были за свой труд в годы войны награждены медалями.
Итак, Казань, тыл, детский сад, который имел свою историю: первый в Казани, основанный А. Самойловой — женой профессора, известного физиолога А.Ф. Самойлова. В этот детский сад в свое время ходили мои мама и дядя, а в годы войны — я и несколько детей сотрудников музея. Не случайно это отмечаю: дело в том, что перед войной в музее должна была открыться выставка детской игрушки, и ряд экспонатов несостоявшейся из-за начала войны выставки передали в детский сад. Несмотря на войну, в городе, дома, в детском саду устраивали для детей елки. Папа организовывал елки для детей сотрудников музея в своем кабинете. Также делали подарки с выставки — мне подарен был кукольный двухтумбовый стол, как настоящий. Так «повенчали меня» с этим «станком» на всю дальнейшую жизнь. А вот Гуле Ишмуратовой, с которой мы были не только в детсаду, но и в университете в одной группе, — настоящие стол, стульчик и диванчик. И еще одно — нас в детсаду и в музее фотографировали. С одной фотосессией и связано это событие. Я была выдумщицей и очень инициативной — однажды сказала, что завтра придет фотограф, все должны быть нарядными. На утро воспитатели были удивлены. Позвонили папе. Любящий папочка выручил — прислал фотографа. Эти фото также напоминают детство, выхватывают из памяти какие-то «картинки». Вот прихожу в садик, мне говорят: «Светочка, какая же ты нарядная». Со слезами в голосе отвечаю: «Да это из рустемкиных брюк сшили и бабушкиной кофточки». Преодоление этих трудностей сказалось на бережном, трепетном отношении к вещам. Да, долгое время и после войны перешивали, комбинировали, но старались одеть ребенка получше.
В детском саду кормили очень прилично и вкусно. Любили музыкальные занятия и рисование. Что рисовали? Свою жизнь в детском саду и, конечно, войну, хотя на наше казанское счастье военных действий не видели, но воздух был наполнен войной. Впоследствии, когда я работала в Госмузее ТАССР и строила экспозицию по Великой Отечественной войне, я включила рисунки наши (подаренные папе как шефу детсада) в экспозицию. Было очень приятно, когда в 2010 году в Национальном музее РТ мне подарили альбом, в том числе с нашими рисунками. Тогда у меня зародилась мысль: а не собрать ли воспоминания детей войны? И вот мы реализуем сегодня эту задумку — подготовили настоящую книгу.
Детский сад подготовил нас к школе. Первые полгода в школе (1944) училась без усилий: умела читать, писать и считать. До поступления в школу № 15 им. Песталоцци (о ней подробнее в статьях И.С. Донской и О.С. Зимы) папа на пароходе до г. Горького (Н. Новгород), потом на поезде привез меня к своей маме, сестре и ее детям в г. Владимир. По дороге он покупал мне разные ягоды, в Казани их есть не приходилось (тогда это печально сказалось на моем желудке), в г. Горьком — до поезда ходили в кино — я впервые увидела кинохронику военных действий. В Казани в кино брали редко, не до того… Владимир — тихий, уютный, прошли ранним утром пешком. Тетя была главным ветврачом области. Постоянно в разъездах. Дети — я и три сестренки — на попечении бабушки Веры Андреевны. На ней было и хозяйство — на откорм тете коллеги посоветовали взять поросят (она, как и бабушка, не была приспособлена к такой работе, но жизнь заставила). Мальвы, владимирская вишня — во дворе, но у соседей вишни вкуснее. Несколько лет назад побывала там — дом стоит, а сада нет, нет вишен. Со двора — никуда… Однажды, поздно ночью просыпаюсь — стоит моя мама, приехала за мной. Ехали в Казань через Москву. Вышли на Охотный ряд из метро — салют! Я видела впервые, и то чувство восторга, которое я испытала тогда, сопровождает меня всю жизнь. В Казань ехали на поезде. Тогда по закону военного времени нужен был пропуск — у мамы был, у меня почему-то не было и, когда проходил контроль, пассажиры меня прятали на третьей полке, загораживая вещами. Так и добрались до дома.
К школе готовились, как и все. Мне сшили бархатное синее платьице с белым воротничком. До введения формы в 5-м или 6-м классе все ходили в том, в чем могли. То платье было самым нарядным в моей той жизни. Тетради мне сшил из разных листов папа. Несколько их сохранилось. Первый портфель «откопали» в семье — он был коричневый брезентовый с кожаными ремешками и деревянной ручкой, несколькими карманами. Видимо, семейный — мамин или дядин. Потом появился бледно-зеленый настоящий портфельчик. Были у меня маленькие тоненькие цветные карандаши в коробочке — американская помощь.
Школа была рядом — когда дети выстраивались на утреннюю зарядку перед уроками, то это происходило у нас под окнами. Здание деревянное, двухэтажное, занимались в три смены. На его месте сегодня скверик перед музеем В.И. Ленина (после первой ссылки Владимира Ильича семья Ульяновых снимала здесь дом).
Школа была со своими традициями, преподавали учителя, работавшие еще в гимназии, и до десятого класса (школа женская) мы беспрекословно подчинялись школьной дисциплине. В младших классах я была и санитаркой (повязка нарукавная у меня сохранилась), и учебным сектором. В классе все учились прилично, почти все дошли до окончания школы и поступили в вузы. Но вот как-то одна девочка стала получать двойки по математике. Я организовала ей помощь — Оксана Зима и Юлдуз Исанбет взяли ее «на абордаж» — занимались с ней после уроков. Эта наша одноклассница не только исправила плохую оценку, но потом поступила в Финансово-экономический институт. Такая взаимопомощь была в нашем детстве обычным явлением. Школьная пионерская и комсомольская жизнь била ключом. Я была председателем Совета дружины, членом Пленума РК ВЛКСМ…
В 1944–1945 годах нас подкармливали в школе — помню из еды щи и черный хлеб. Ели. Однажды заболела наша учительница Мария Александровна. Мы всем классом собрали свои кусочки хлеба и пошли ее навещать. А в музыкальной школе баловали — давали пряники! Иногда я приносила их домой, и бабушка намазывала тонким слоем масла. До сих пор это любое лакомство.
Первоклашки, мы шили и вышивали кисеты, собирали туда мыло, махорку. Клали записки. Не сразу после войны мы перебрались в наше здание школы — там был госпиталь. Оно находилось рядом и, выстроившись «цепочкой», мы передавали учебные пособия, книги друг другу. Так переехали, там и прошла наша замечательная, полная открытий школьная жизнь. Моя жизнь была особенно полной, ибо, кроме образовательной, я училась в музыкальной школе № 1. Туда я поступила, будучи в детском саду. В детсад пришли преподаватели, прослушивали всех на музыкальных занятиях и выбрали троих — Глеба, меня и Музу Манукьян, которая потом пошла по музыкальной линии. Занятий в школе было много, из детсада нас отпускали, когда все дети спали: самостоятельно мы переходили через две дороги (благо, что движение было не интенсивное), держались за руки. Потом приходилось проходить по диагонали центр города. У Дома Кекина пленные мостили дорогу. Проходила пл. Свободы и выходила на берег р. Казанки, к дому учительницы зимой съезжала на нотной папке. В школе первоначально не хватало классов. Она располагалась в деревянном доме, когда-то принадлежавшем сыну Е. Баратынского. Здесь был небольшой зал с колоннами, где проходили наши экзамены — концерты, и по очереди мы с Музой были конферансье.
Школе я благодарна — я не стала музыкантом, но она меня научила не только любить музыку, музыка вошла в мою душу. Еще я ходила в Дом пионеров в танцевальный кружок. Его руководитель — балетмейстер театра — уже в 10-м классе вел у нас школу бальных танцев, мы учили падеграс, падепаденер, мазурку и др. Все это было бесплатно, и нас развивали всесторонне.
2 мая 1945 года наш коллектив выступал на сцене театра (тогда на ул. Горького в одном здании были и оперный, и драматический татарский театры). Наш номер был заключительным. Большой коллектив — несколько десятков девочек и мальчиков старшего возраста — исполняли зажигательный русский танец, затем наступала тишина, и из глубины сцены выступала плавно с платочком в руке я. Бурно хлопали. После нашего выступления зал пел гимн Советского Союза, а мы с папой поспешили домой. На лестнице театра к папе обратились знакомые журналисты: «Володя, наши взяли Берлин! Беги в зал, сообщи». Когда об этом объявили, зал взорвался. Снова стали петь гимн, на сцену вынесли знамена. Никто не хотел расходиться, люди обнимались, целовались.
Идем по тихой ночной улице. Чтобы не будить соседей, не звоним, а тихонько стучим по водопроводной трубе — бабушкина кровать рядом, услышит. Но на этот раз услышал сосед снизу — выскочил в нижнем белье, с кулаками бросился на нас. Но, когда папа сообщил радостную весть, бросился обнимать его и кричать на всю улицу, чтобы соседи проснулись.
9 мая 1945 года помнится, как и всем, отлично. Утром мама приходит из госпиталя — плачет. Ночью скончался раненый. И ее слезы были из сердца — вырвалось напряжение военных лет. Мы с папой едем в музей, по пути нас фотографирует журналист — фото сохранилось: мое бархатное платьице мало, из-под него видны штанишки, да и обувь уже тесна. Я кончала первый класс… Сидим на подоконнике в Бауманском РК ВКП (б) на ул. Баумана, 2 этаж. Разбрасываем листовки. Все высыпали на улицы — хотелось быть вместе, слиться в единстве. Незабываемо. Неповторимо. По улице проезжают артисты цирка Дурова в коляске, запряженной животными.
У каждого свой День Победы. В жестокой, суровой, кровопролитной войне, жизни, полной лишений и счастливых моментов, именно они, как искорки, вспыхивают в памяти.
Морозова (Дьяконова) Светлана Владимировна
Доцент, кандидат исторических наук, директор музея истории полиграфии, книгоиздания и МГУП с 1999 года. Родилась 15 июня 1936 года в Казани. Закончила историко-филологический факультет КГУ. Работала в Госмузее ТАССР, с 1970 года в КГПИ, с 1986 года в Москве — доцент кафедр отечественной истории, культурологии Центрального института подготовки руководящих кадров народного образования, МГУ пищевых продуктов и МГУП им. Ивана Федорова.
