«Я родом не из детства – из войны…»
Война глазами несовершеннолетних узников
фашистских лагерей:
Таисия Павловна Николаева
Ирина Мясникова
Старший научный сотрудник
Чистопольского государственного
историко-архитектурного
и литературного музея-заповедника
Одна из самых старших из шестерых чистопольцев, награждённых уникальной регалией – медалью «Непокорённые» – Таисия Павловна Николаева, которая проживает в с. Александровка.
Когда началась война, Тае было 11 лет. Она с семьёй – с мамой и старшей сестрой жила в посёлке Городище Сталинградской области, в 15 километрах к северо-западу от центра Волгограда. Учиться довелось только один класс. Мама работала в госпитале, а сестра – в столовой комсостава. В их доме расположился штаб красноармейцев.
Во время Сталинградской битвы посёлок был оккупирован фашистами, здесь некоторое время находился штаб фельдмаршала Паулюса (в здании храма иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость», сохранившемся до сих пор).
В памяти Таисии Павловны навсегда остался страшный воскресный день августа 1942 года, когда немцы стали бомбить Сталинград. А потом был скорбный путь, полный горести и страданий – фашистские оккупанты угнали их с родных мест на Запад…
«…Это было воскресенье. Такой солнечный день, тепло. Мама связала мне в узел бельё и говорит: «Унеси в госпиталь. Найди начальника госпиталя и отдай ему». Сама поехала в Сталинград. Я дошла.
А когда штаб у нас был, я спрашивала, где лучше спасаться? Что первым долгом бомбят? Первым долгом, говорит, мосты и всё такое бомбят, а потом уже всё подряд. Ну я, значит, добежала туда. А на горе у нас госпиталь был. Комбайны работали. А там уже радио передает: воздушная тревога. Уже раненые, кто может, выходят сами в блиндаж, в окопы, а которых выносят на носилках. Я думаю: не буду, я побегу до дому. Бегу под мост. Слышу гул такой, вой такой идёт! Он всё подряд – комбайны, поля – всё подряд бомбит, стреляет. С-под моста выскокла – и бегом! Оглянулась, узел не бросаю – уже голубая летит бомба. Уже свист, вот-вот упадёт. И я упала под дом (плачет). Она пролетела через дорогу. Там у нас элеватор был, и стояли мотоциклисты наши. И – прямое попадание туда. А тут рядом стоял дом (плачет). Женщина выскокла и тоже бежит сюда. Мы забежали во двор. А там кухня, варят военным-то. Нас всех детвору военные – в угол, сами стали в окопы. А дым идёт же, кухня варится. Они хочут выползти, залить, а он из пулемёта строчит, нельзя подползти никак. Ну, мы просидели, они пробомбили всё. Сейчас другая эскадрилья прилетит. Я выскокла, думаю, добегу. Добежала до бабушки, маминой мамы, Софья Андреевна её звали, а в них прямое попадание (плачет)… Они с дедушкой, Никитой Трофимовичем, живы остались: в соседнем окопе сидели, когда бомбили.
Я побежала. Через какой двор мы ходили, я добегаю – во дворе бомба упала небольшая, 25-ти килограммовая. И женщина хотела перейти, выскочить, и ей ноги оторвало (плачет). И она головой лежит в сени, а ноги у ней тута. А мне или в яму надо забегать, перебегать боюсь, как бы не взорвало, или через неё прыгать. Я через неё прыгнула с узлом этим, не бросаю, бегу. Бегу, везде стёкла, кровь… Добегаю до мамы. Мама уже приехала. Там, видно, впёред тревогу дали. В воротах плачет стоит. Я подбежала: «Мама, не ранена?» – «Нет, ничего».– «Сестра?» – «На работе». Я говорю: «Давайте вместе, хоть бы убило всех вместе» (плачет). Добежала – уже эскадрилья летит, и снова бомбить, уже вечером. Ну, пробомбили.
Сопки какие-то недалёко были. И там, видно, немцы остались. А звуки самолётов мы все знали: что «Мессершмитт», что бомбардировщик, что «Рамка»…
И объявили по рации, передали, что немцы уж подходют. У нас тогда быстро штаб собрался и приказ им: отступать. Они уехали. А мост через Волгу уже немцы заняли. Или в Волге тонуть, или, защищая, на суше погибать. Кровь текла по воде…
Ну и мы в окопах сидим. Бой сильный был. Самолёты. Говорили, что 150 немецких «Мессершмиттов» и наши истребители. Вот кипело, кипело всё! Земля вся дрожала! Мы головы маленько высунули. А когда идёт бой, осколки на тебя не упадут, они дальше пролетят: высота. Дырки небольшие в окопе. Подушкой закрывали: в подушке пули путаются и осколки застревают. Бомба недалеко раз упала, и волна вся к нам пошла в окоп. Тут насыпь была. И подушку выбило. И мы прямо задыхаемся, вонь такая долго стояла. Но у нас вода там была. Мы тряпку намочим, дышать стали, а то задохнёшься.
Мы немножко высунули головы с этих окопов, глядим. Думаем: Господи! Как они там понимают, где свои… Там же кипит всё: и сирена, и пикирует, и пулемёты, и всё такое. Я не думала, что люди живут ещё. Думала, ну, наверно, всем конец. Бомба летит, свистит недалеко – это уже твоя. Я уши затыкаю. А мне в штабе сказали: уши затыкаешь, рот разевай, а то перепонки могут лопнуть. Пули свистят – это уж мы не считали. Каждую секунду смерти ждёшь. Ну, потом утихло. Тишина. Мы водички пошли набрать.
Кого убило, кого ранило. Смотрим – у нас станция была на горе, и у нас гора подымается к Мамаеву кургану. Там окопы были и там, видимо, наши, 5 человек: одна девушка и четыре мужчины… И смотрим, с-под станции выходят, одеты не по-нашему. Мы-то в речке были, не знали, что в село уже немец зашёл. Они спускаются, штаны навыпуск, рукава засучены: «эсэс», карательный отряд заходил, мотоциклисты. После сильного боя мотоциклисты заехали. И они начали по нашим стрелять, которые в окопе. Они же ничем не щадили! Череп человечий – самая отборная дивизия. Наши отстреливаются. Ну, потом у наших кончилось всё… Их вывели, раздели до самого нижнего белья. Сперва – прикладами. Как им приклады развернуть, я – закроюсь… Потом уж упали, расстреляли…
Элеватор когда разбомбили – маленько зерно принесём, раскрутим на камушках, вечером сварим. Идут вечером немцы, всё отбирают: что сварёно, что печёно – всё. У кого куры, коровы, у кого что зарыто в землю – всё штыками. Курам головы вертят, скотину режут. Вечером идут с фонарями: молодых девок ищут. Ну, мы месяц сидели в окопе, все грязные. И сестра моя там была, с 1925 года, она подходила. Но там все грязные, не нашли.
…И он стал нас выгонять, в свою сторону погнал. Сталинград уже половина у немца. Народа – пол-Сталинграда и мы, всё Городище. Нас выгнали…
Гнали нас по четверо с собаками. Две собаки по сторонам. Погнали нас не дорогой, а гнали где поля, где падинка. Пить хочется, а воды-то нету. Когда дождик пошёл – ямочки от коровьих копыт. А червяков там беленьких кипит полно! Мы – через платочек, чтобы черви в рот не попали, попьём. Привал сделают, дальше погнали. Остановят ночевать. Где колоски – мы колосков поедим. Опять погнали. Меня вели только под ручки, я головным тифом болела, ни лекарств, ничего. А если упадёшь, то пристрелят.
Мы дошли до станции Гумрак. Посадили нас на товарняк. Немцы тоже приехали на товарняке – рядом поезд стоит. И вот нам команду дали: повернуться к ним. Фотографироваться. Мол, русские добровольно идут в Германию. Немцы кинут нам галету. А мы, дети, есть хочем, кинемся за этой галетиной в кучу. Потом поехали дальше. Привезли нас до Калача (Калач-на-Дону. – И. М.). Мост был разбитый, надувной, понтонный. Весь ходуном ходит. За Калачом, Дон перейдёшь – Чир. Загнали нас в лагерь. Проволочное заграждение. Больше никаких построек нет. Только кухня стояла военная и касок куча. Там, видно, перевалочный пункт был. Загнали в ворота. Закрыли нас. Сварили нам просо, не пшено, а прямо нелупленое просо, чёрное. Мы каски взяли как чашки. Встали в очередь. Нам по половине половничка плеснули этого чёрного проса.
Ночь ли в лагере ночевали, два ли, не помню. Потом по радио передали: опять в строй становиться. В воротах машины по бокам стоят. Кто трудоспособный – в Германию, а остальных – куда-то повезут. Что там с нами сделают – не знаем. Например, молодая держит дитя. Дитя хватают – в одну машину, женщину – в другую машину. Это страх было! Сестра у меня тоже прошла ворота. Она в Германию подходила, с 25-го года. У нас бабушка была старенькая-то. Она её юбку надела, и мене под ручку с бабушкой, да грязные, да «горб» сделала, и прошли ворота-то.
Довезли нас до Белой Калитвы. Загнали за селом в свинари. Три свинаря было, без окон, без дверей. Посадки небольшие были окруженные. Километра полтора от станции-то. И всё заминировали. И сколько мы там были, не помню. Всю траву, все листочки с посадки поели. Где – лошадь подохла, мы сходим, шкуру потрясём с червей-то… Уж умирают люди».
Узников привезли в деревню Нижняя Мокеевка Ростовской области и распределили на принудительные работы на оккупированной территории в хозяйстве немецкого бюргера. Освободили их в апреле 1943 года танковые войска 62 Армии под командованием маршала Чуйкова.
Родной дом не уцелел, пришлось жить в блиндаже, приспособленном дедушкой, встрече с которым были несказанно рады. В переполохе он потерялся, и родные уже не чаяли видеть его живым.
После войны Таисия Павловна, как и все выжившие жители Сталинграда, восстанавливала город от руин, работала на кирпичном заводе.
«В Сталинграде после войны было много братских могил. И в Городище полно было. Там же расстреливали на глазах! Кто там похоронит? Подойди закопать – они же тут же расстрелят! Маленько ночью тайком и закапывали. Палочку поставили да бугорок.. А немецкая могила – палка с крестиком и каска. Немцы расстреливали – голыми их оставляли. А мы – нет. Мы вот стали немцев всех выкапывать. Мужики выкапывают, а нам за ноги привязывать велят верёвкой, и мы, детвора, тащим на бугор за школу. Очистили всё от немцев и наших начали собирать в братскую могилу».
После войны судьба связала Таисию Павловну с Чистопольским районом. Она много лет проработала во втором отделении совхоза им. Галактионова. А Сталинград – он в её сердце навеки. «…Как ни вспоминаешь про Сталинград – жутко… Вот так я у немца была в плену. Это не дай Господи никому!»
